Зачем? За шкафом!

Когда наши повзрослевшие дети начнут стыдливо закрашивать седину и примерять на себя звание дедушек и бабушек; когда оставшихся в живых наших друзей останется меньше, чем мёртвых; когда наши вконец остерхеневшие правители превратятся в короткую строчку школьного учебника — только тогда поднимутся из пыльных архивов тысячи и тысячи тонн бумаг, на основании которых будет написана подлинная история репрессий первой трети 2000-х годов. Историки подберут им эпитет. Назовут их «силовыми», «коррупционными», «коммерческими» — нам всё это будет уже неважно. Наша жизнь останется позади. Так какая нам разница от того, что период времени, когда мы считали себя здоровыми, активными и сознательными, обретёт, наконец, своё настоящее имя?

Всё это случится ещё не скоро.

* * *

Пока же, этой осенью 2012 года, я верчу в руках старую пластмассовую (или роговую?) пуговицу. Я достал её из эбонитового стаканчика, — помните, наши дедушки взбивали в таких мыльную пену специальной кисточкой, а потом мазали щёки и брились? Кисточка не сохранилась, хотя резьба на стаканчике помнит о том, что она была.

Пуговица и стаканчик — главная семейная реликвия, её вручил мне отец. Два простых предмета — это всё, что осталось от моего прадеда, Фёдора Ивановича Мазанова. Единственные личные вещи, которые вернули из тюрьмы родственникам после того, как в 1937 году прадеда расстреляли. Много лет спустя моему деду Евгению Фёдоровичу удалось получить доступ к архивам, и он узнал, что отца арестовали по доносу соседа. Соседу очень нравился красивый шкаф, который стоял в доме прадеда. По законам тех лет доносчик получал право на часть имущества репрессированного «врага народа». Шкаф сосед получил.

Дед мой поселился в Ленинградской области. Был он интеллектуалом, имел богатую библиотеку, преподавал в школе сразу несколько предметов. Он обладал совершенно не советскими замашками аристократа. Бродил по саду, который всегда содержал в идеальном порядке — дорожки посыпаны белым песком и аккуратно выровнены граблями — в толстом халате, опираясь на белую трость. Везде, куда бы он ни шёл, его сопровождали английский сеттер Джон и чувство собственного достоинства.

Евгений Фёдорович Мазанов был одним из самых уважаемых людей в округе. Став директором школы, он построил новое здание, мастерские, заровнял оставшиеся после войны окопы и организовал на их месте спортплощадку. Его до сих пор вспоминают в посёлке. Счёты с коммунистическим режимом, отобравшим у него отца, не сводил и умер в своей постели в собственном доме.

Дед был весельчак и балагур, не дурак выпить, но даже во время семейных посиделок перед тем, как рассказать какой-то анекдот — не обязательно даже «политический» — он всегда оборачивался на дверь: нет ли кого постороннего? Генетическая память — штука цепкая, а со шкафами в доме деда всё было в порядке.

Сегодня эта память вцепилась мёртвой хваткой в моего отца.

* * *

Похоронив родителей, отец остался жить в их доме. Работал начальником поселковой котельной. Когда наступили девяностые и деньги платить перестали, уволился. Хорошо помню, каким местечковым уродством обернулся в посёлке период «большого хапка». Народ растаскивал трактора, машины и двигатели, преимущественно сдавая их в лом и пропивая полученные деньги. Наиболее продвинутые сколотили бригады «чёрных лесорубов». Лес воровали деловито, масштабно и системно — бор, в котором я с малолетства собирал белые грибы, стал зиять огромными проплешинами, и в поисках боровиков приходилось забираться всё дальше и дальше. Об этом «бизнесе» знали все; его верхушка отстроила в посёлке добротные коттеджи, ощетинилась пиками оград и спутниковыми тарелками. Милиция, как водится, ничего не замечала.

Звали в такие бригады и моего отца, но тому не позволяло воспитание: в отличие от ментов, он хорошо знает разницу между работой и воровством. Вместо этого он завёл коров, десяток ульев, купил тракторишко. Это позволило ему более спокойно относиться к тому факту, что пенсии едва хватало на оплату счётов за электричество. Дровами же обеспечивал себя легко: дом стоит фактически в лесу, сухостой падает регулярно, а во время летних ураганных ветров валит и живые деревья. Местная администрация только благодарила: молодец, чистишь лес.

За хлопотами отец не заметил, как вновь наступили времена охоты за шкафами. Шкафы мутировали, обретя новую стоимость и товарный вид. В школе, которую строил дед, и которая стала потом интернатом для детей-сирот, ввели должность «хранителя школьного леса». Ретивый соискатель этой должности решил нарабатывать карьерные очки прямо на старте и позвонил в райотдел: вижу мужика с пилой, валит деревья и увозит их на тракторе.

Отец был очень удивлён, когда привычное занятие было прервано налётом вооружённых полицейских. Он не знал логики полицейских: если уж они сорвались с места и приехали — уехать с пустыми руками не могут. Отобрали трактор, пилу, завели уголовное дело о незаконной порубке и насчитали космический для крестьянина-пенсионера ущерб — 85 тыс. руб. Нанятый адвокат, которому он отдал последние сбережения (20 тыс. руб.) отработала гонорар быстро: во всём согласилась со следствием, велела ждать суда и искать деньги, после чего отбыла в отпуск.

Прекрасно зная, что никакой лес он не валил, отец побегал по инстанциям и собрал комиссию. Лесничие и чиновники подтвердили: то, что он собирал в лесу — обычный ветровал, товарная стоимость — копейки, именно что на дрова. Ущерб — 1700 рублей, включая «неустойку». Бумага от комиссии ушла в милицию, но батя рано радовался: дело переквалифицировали на кражу, в возврате трактора отказали. Отец сокрушается: не оформил документально разрешение лесников на то, чтобы подобрать эти несчастные деревья, а устное «добро» к делу не подшить. «Куда заплатить эти 1700 рублей? Может, я возмещу ущерб, да и дело с концом?» — спрашивал отец у всех официальных лиц, но те лишь пожимали плечами: не знаем, ждите суда.

Коров пришлось зарезать: трактора нет — сена на зиму не заготовить. Потеря коров для крестьянина — это почти потеря смысла жизни. Пока шла вся эта катавасия, оставленные без присмотра пчёлы разроились и разлетелись, мёда тоже не собрать. А тут ещё как на грех стали чинить школьную котельную и экскаватором оборвали все трубы, ведущие к дому: тепло, воду, канализацию. «У нас в проекте ваших труб нет», — отрезали коммунальщики, предоставив отцу прекрасную возможность побегать ещё и по другим инстанциям, доказывая, что трубы есть. Но у него уже нет на это сил. Всё-таки у человека не за горами 70-летний юбилей.

* * *

Я был у него в конце августа. Приехал поддержать: привёз бутылку коньяка и денег на нового адвоката и прочие расходы — отец сидел без копейки. Человек, который, сколько я его помню, с утра до ночи был занят, и даже ел торопливо, на бегу, теперь просто слонялся по дому из угла в угол, вздыхал и курил. Глядя в его пустые, красные от бессонницы глаза, я вспоминал улыбающееся лицо одного из топ-менеджеров одной из бизнес-структур при МВД — управления по налоговым преступлениям.

Встречу с ним мне организовал один хороший знакомый, когда выяснилось, что в недрах ведомства по хлопотам конкурентов уже сочинили для меня дело на пять лет с конфискацией. Дело было абсурдным и надуманным от начала до конца, и я не придавал звонкам и визитам пацанчиков в погонах никакого значения, но тот же знакомый хорошо знал тонкости этого бизнеса и объяснил мне, что я непроходимый идиот — если дело дойдёт до суда, у меня нет шансов, всё уже будет решено и акты выполненных работ подписаны.

Передо мной сидел парень лет тридцати — я даже удивился, как такая молодёжь находится на столь высоких должностях. Его котлам мог бы позавидовать сам православный патриарх, штиблеты лоснились кожей лучшей выделки, пиджак отливал благородной искрой. У меня был только один вопрос: с чего баня-то упала? Собеседник снисходительно усмехнулся: «Ну а что, конкуренты ваши подкинули хорошую тему — вот, занимаемся». Вопросов у меня больше не было. В самом деле, о чём тут говорить, когда и так всё понятно? Это для меня — шок, переосмысление всей жизни, в перспективе — тюремный срок и нищета для семьи, а для них — просто «хорошая тема».

Помню, тогда я спешно шерстил интернет, изучая правила эмиграции в разные страны. Я готов был стать разносчиком пиццы в Канаде или писать беспомощные заметки в эмигрантские газеты Австралии, лишь бы не ходить по одним улицам с существами, чьё внутреннее устройство организовано столь людоедским и примитивным способом. Но потом история была спущена на тормозах, в том числе благодаря губернатору Олегу Чиркунову и его представителю в Совете Федерации Татьяне Поповой, спешно продвинувшей поправки в Налоговый кодекс: аналогичные дела появились и в отношении ряда других руководителей бесплатных СМИ, а последствия могли быть разрушительными для всего рынка медиа и рекламы. Кто интересуется — помнит, о чём речь, остальным не интересно.

Ну, теперь вот и до отца дошли, — думал я, сидя в его холодном доме, отрезанном от воды и тепла. Предприниматели, видать, в том районе уже закончились. Кормовая база хищников оскудела, грызут что ни попадя — пенсионеров, у которых есть хотя бы трактор, чтобы отобрать. Отец жутко боится суда. Он уже понимает, что система устроена так, что на пустом месте человек может получить реальный срок. В его возрасте умереть в тюрьме — плёвое дело, даже особых издевательств, как в омутнинских красных зонах, применять не надо.

«Никто тебя не посадит, батя. Отобьёмся, не ссы. Расслабься, поехали-ка лучше на рыбалку», — толкаю я бодрячка, хотя через мои глаза и уши прошло достаточно историй нашего правоохранительного и судебного безумия, чтобы понимать: вполне могут и посадить. Даже не корысти ради, а так — для статистики раскрываемости, в рамках какой-нибудь акции а ля «борьба с экстремизмом». А то и просто потому, что у судьи будет дурное настроение с похмелья. Но не отпустят с миром, получив несчастные 1700 руб., это точно.

Генетическая память подсказывает отцу то же самое, и когда мы всё же собираемся на рыбалку, он жёстко командует мне: «Пилу не бери. Её слышно далеко — мало ли что. Вон, накидай дров в багажник».

* * *

Генетическую память народа, помнящего страх перед погонами, воронками и судьями, подпитывает простой факт из современности: оправдательных приговоров у нас не бывает (0,02% от общего количества). Оправдывать подсудимого никак нельзя, иначе что же получается — вся эта кодла оперативников, следователей, прокуроров и прочих погононосителей занимается полной ерундой? И если это так — того и гляди, потом начнутся жалобы на незаконное преследование, требования компенсации ущерба, наказания виновных. Кому это надо? Пусть лучше получит если не реальный срок, то хотя бы условный — так надёжней. В конце концов, невиновных вообще не бывает — есть те, до кого просто руки не дошли…

Что это, если не репрессии? Какое человеческое слово подходит для того, чтобы правильно назвать эту чудовищную, извращённую логику, которая по факту является единственным реальным основанием работы всей российской карательной машины? Под её колёса попадают все подряд, разными путями, по разным основаниям. Виновен — не виновен? А если виновен, то в чём именно и насколько? Эти вопросы по большому счёту никого, кроме самих обвиняемых, не интересуют.

Так, по лекалам ловушки образца тридцатых годов, сконструирована эта система. Да, она прошла серьёзный апгрейд, стала менее кровожадной, зато более лицемерной и изощрённой. Процедура «взятия» — это не банальный воронок в ночи, а долгий сбор и подгонка «доказательств», вызовы на допросы, работа со свидетелями. Эти действия призваны обеспечить процессу видимость законности и цивилизованности, хотя и хищники, и жертвы понимают, что это просто игра кошки с мышкой; результат понятен заранее, решение по делу принимается вовсе не в зале судебного заседания, а в другом месте и в другой обстановке. Арестовывают уже не миллионами, а сотнями тысяч. Не расстреливают, а просто отказывают в оказании медицинской помощи. В иных случаях с жертвой даже ведут торг за то, чтобы скостить пару-тройку лет, назначить более мягкий режим, но только не оправдать за очевидной невиновностью — это не обсуждается принципиально.

Более тонкая настройка репрессивной машины, возможно, даёт основание иным высоколобым умникам рассуждать о том, что происходящие сегодня на наших глазах события «некорректно» сравнивать со сталинскими репрессиями. Загляните для интереса в газеты и интернет 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий — наверняка найдёте множество таких текстов «по случаю». Мне предельно ясно: до авторов таких текстов, их друзей или родственников просто не дошла очередь, поэтому что ж — пусть упражняются пока в интеллектуальной эквилибристике.

Когда начинаешь говорить с кем-то на эту тему, «водораздел» намечается сразу. Большинство равнодушно зевает и переводит разговор на другую тему. Заинтересованный же прищур выдаёт человека, шкура которого помнит этот леденящий холодок от насмешливого взгляда всесильного следака, получившего надёжный заказ или приказ начальства. Иные в ответ могут поделиться уже и тюремными воспоминаниями. Эти люди понимают, о чём речь. Как это бывает — появление в твоей жизни мерзавца, захотевшего твой шкаф. Они уже знают, к какому выбору это приводит, и помнят тяжесть этого выбора. Можно начать торг с подонками в надежде получить срок поменьше, при этом лишиться бог бы с ними денег — честного имени. А можно остаться порядочным человеком и виновным себя не признать. Но остаться порядочным человеком в России слишком часто теперь означает одно — на долгие годы идти в тюрьму.

Выбор, невыносимый сам по себе, становится ещё более тяжёлым, когда понимаешь, что «порядочным человеком» ты даже в этом случае останешься только для себя и своих близких. Как и во все времена, окружающие лишь пожмут плечами: «Ну, наверное, было за что», а то и позлорадствуют: «Воровать меньше надо». Стадо, из которого выхватили на забой очередную овцу, продолжит равнодушно щипать свою траву; лишь единицы тревожно поднимут головы — да и забудут вскоре: своих забот полон рот.

Речь даже не о «простых людях», которых в декабре 2011 года с холодной точностью измерили и взвесили: их — 67% населения страны. Им хорошо известно, что «простых людей» не берут, а вот эти «непростые», на иномарках, любящие «более лучше одеваться» — поголовно воры. И не о тех, которые всегда «затрудняются ответить», потому что банально пофиг — таких в каждом соцопросе ещё процентов 10-15. Речь о том самом «креативном классе», «рассерженных горожанах», — да как угодно назовите этих уважаемых людей среднего возраста с образованием, достатком, при хорошей работе или своём деле. Их реакция на то, что случилось с их вчерашним партнёром по бизнесу, соседом, просто известным в городе человеком — та же самая смесь равнодушия и злорадства.

«Валера, чего ты носишься с этим… Он же козёл конченый! Я помню, как он носился по кабаку бухим за тёлкой, а она от него с визгом убегала. Нормально, пусть упаковывают».

«Читал я твою статью про этого… Мудак полный. Так и остался головой в девяностых, а времена изменились. И сын его такой же мудак».

«Знаешь, вот мой папа — очень даже уважаемый, известный, и что-то никто его не арестовывает. Раз взяли — значит, есть за что».

«Правильно Сталин делал, что всех этих гадов сажал и расстреливал. Мало ещё. Вы тут этого, как его, Тухачевского жалеете, а у него руки по локоть в крови были. Кого Сталин сажал-то? Врагов и сажал!»

Приведённые ответы — подлинные, почти дословные реплики не просто собеседников, а хороших знакомых и даже друзей — друзей с детства, которых, казалось бы, знаю едва ли лучше, чем себя. Мне даже спорить-то с ними неловко, потому что ну как это — объяснять фактически родным людям вещи настолько очевидные, прописные, что и слов-то не требуется.

Откуда это в нас? Почему оно столь неистребимо? Ребята, мы вообще о чём? Ты — торговал палёной водкой и постоянно тусовался с бандитами в казино. Я в конце девяностых тоже был бухим едва ли не чаще, чем трезвым, и где только меня по пьяни не носило. Ты держал ларёк с порнушкой на видеокассетах. Вот он — да, это ты, не улыбайся! — постоянно проворачивал какие-то замуты то с инвалидами, то с «афганцами», то с «чернобыльцами». Я знаю, что всё это было тогда законно и называется «оптимизация», но мне не надо — это ты будешь в Басманном суде объяснять. Нас за это будут сажать? Нет? А за что?

В том-то и дело, что вам только кажется — не за что. Планка «закона» задрана так высоко, что подведи к ней любого — не возьмёт. Там тебе и «недобросовестность», и «создание схем», и «группа лиц по предварительному сговору» — ты не Бубка, выше не прыгнешь. Значит — двойка, иди и присядь на восемь лет, а менты в пресс-релизе припомнят тебе и казино, и порнушку, и водку, чтоб трудящиеся массы лучше усвоили, что ты за фрукт.

* * *

Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Только в системе главка МВД по Пермскому краю работает 16 тыс. человек. Добавьте к этому ФСБ, СК, ФСИН, прокуратуры, суды, а также невразумительные образования типа «вневедомственная охрана» и бог ещё знает что. Гидра разрастается год от года, а неумолимые законы бюрократии диктуют: чем больше структура — тем больше она стремится к расширению. Все слышали жалобы о том, как завалены делами наши судьи, как не хватает сотрудников в полиции — столько дел, столько дел. Ну, разумеется. У монеты две стороны: если нет преступников — зачем нужен полицейский? Парадоксальным образом эта гигантская машина вынуждена сама создавать преступников из ничего, просто выхватывая первую попавшуюся овцу из стада и подгоняя нужную статью, а заодно и прицепляя к ней все «висяки». Это приходится делать, чтобы оправдать своё существование и необходимость постоянного увеличения финансирования: смотрите, кругом злодеи и враги — вот вам цифры статистики.

Правозащитники, в свою очередь, потрясают другой статистикой. «Около трети заключённых сидит ни за что», — уверяют одни. «Только по экономическим статьям сидит порядка 200 тыс. человек», — говорят другие. Ни ту, ни другую «статистику» с разбега, конечно, не проверить — это опять же задача будущих разгребателей архивов. Но то, что система давно работает прежде всего сама на себя, и лишь по остаточному принципу — на общество, понятно и без цифр. Достаточно множества свидетельств тех, кто прошёл или проходит сейчас через зловонную пасть чудища.

«Что будешь делать? — спрашиваю у того самого, который когда-то «бухой за тёлками», а теперь по заказу бывшего партнёра и благодаря хорошей работе его подельников-следаков ждёт суда. — Признавать вину или давить до конца?» Мне, циничному журналюге, конечно, интересней второе — будет нашей местной иконой, а то некого и на флаг-то вытащить после того, как менты выдавили из города и страны Рафаэля Юртаева.

«Какая из меня икона, — вздыхает. — Всё, в чём обвиняли, я отбил, но они нашли одну проводку без договора. К делу это особого отношения не имеет, но кому это сейчас объяснишь? Никому. Формальное нарушение есть — значит виновен. Буду признаваться в обмен на особый порядок и условный срок. Я сначала пошёл было в отказ, а прокурор говорит: дурак, соглашайся, нам за тебя даже не занесли, а тебе лучшую схему отскока предлагают. Ну да, а чего ты удивляешься — собрались на троих с прокурором, судьёй и адвокатом и порешали. Адвокат у меня хороший, часто им заносит, потому они его знают и так откровенны. Так это и делается, а как ты думаешь — в суде, что ли?»

«А судья что говорит?»

«Судья всё понимает. Что дело заказное и непростое. Но разбираться в нём — кому охота? Что, говорит, я могу сделать? У нас, говорит, один тут вынес три оправдательных приговора — и вылетел, сейчас простой адвокат. Судья, в общем, тоже против системы не пойдёт».

«Не боишься, что кинут? Сознаешься, а тебя упакуют лет на семь?»

«Боюсь, конечно. Но тут ничего не поделаешь. А так — шанс»…

Мы говорили долго, как говорили до этого с такими же, как он — виноватыми уже по одному только факту того, что дышит воздухом и ест хлеб. Он просил не называть никаких имён — иначе сделка сорвётся даже после того, как состоится суд. Как и другие, потрясал кулаками: вот разберусь с этим — создам партию (общественную организацию), буду бороться за права, и только увидев мою откровенную усмешку, осёкся. Он умный и давно уже не бухой.

В самом деле, кому и что он будет доказывать? Кто встанет в ряды его «партии», если представители бизнеса — народ ещё более трусливый, чем бюджетники (потому что есть что терять)? Кому он будет нести свои идеи, если для «широких масс трудящихся» это будет партия если не жуликов и воров, то кровопийц и прохиндеев. Таких партий нарегистрировали уже чуть не два десятка под дружеское ржание кремлёвских пацанов, разрешивших эти тараканьи бега себе на потеху — и что? С кем и с чем он намерен бороться, если пусть не прямая команда, то личный пример и молчаливое одобрение было получено на самом верху ещё в далёком 2003 году — что, он этого не понимает? Понимает, и от этого только хуже.

«Может, свалить, а? — ну, этот поворот тоже неизбежен в подобных разговорах. «Иду из Арканара». «Бежишь из Арканара», — уточнил дон Румата. Но вопрос тут же сделался риторическим. — Хотя куда валить? Счетов нигде нет, мусора на пару с фээсбэшниками обыскались и так расстроились, что и впрямь нет»…

Как будто он ждал от меня какого-то совета, но что я ему могу посоветовать? Я отцу-то родному помочь ничем не могу, и сам в своё время «отскочил» только по случайности.

«Давай заканчивай эту канитель, — говорю. — Какое бы ты решение ни принял — оно будет правильным. А после суда звони. Вместе что-нибудь придумаем».

Кажется, он даже приободрился. Хотя ничего хорошего я ему не сказал.

* * *

Пуговицу прадеда я сделаю центральной бусиной на чётках, которые закажу в буддийском храме, если получится попасть в Азию ещё раз — так я решил. Чётки буду хранить в стаканчике для мыльной пены. Когда вырастут дети — передам по наследству вместе с рассказом о предках и, наверное, с этим текстом — авось зачтётся, авось сниму вопросы типа: «Ну а ты, папа, что делал в это время?». Иначе что я им отвечу?

Всё это будет не скоро. Но очень хочется верить, что будет, а у наших детей достанет разума и достоинства задать нам этот простой, приколачивающий к стенке, вопрос. Потому что больше всего я ненавижу минуты, когда мы расстаёмся с такими собеседниками, как вот этот, очередной, но не последний, и в голове бьётся только одна сволочная мысль: «Не при нашей жизни. Не при нашей…»

Валерий Мазанов