«На Урале я чувствую себя хорошо»

Творческая встреча писателя Алексея Иванова с читателями состоялась 1 октября в гостинице «Урал». Она прошла в необычном формате: вместо ведущих вопросы задавали поклонники его творчества. Перед этим продюсер писателя Юлия Зайцева сообщила, что Иванов завершил работу над романом «Невь­янская башня» (18+), который выйдет в конце ноября. Кроме того, она рассказала, что в ближайшее время писатель отправится в путешествие для сбора материалов для нового романа. «Новый компаньон» записал ответы Алексея Иванова на наиболее интересные вопросы от участников встречи.

— Вы начали работу над новым произведением. Можете о нём рассказать?

— Я могу сказать, что мой новый роман будет про самоцветы, в первую очередь про Ильменские горы, и не только про них, но и про екатеринбургских гранильщиков. Время действия — 1913 год. Это время, когда в Ильменских горах работала так называемая радиевая экспедиция, возглавляемая академиком Вернадским. Непосредственно ею руководил будущий академик Ферсман. Экспедиция добывала редкие минералы, из которых потом пытались извлечь радий, но меня больше интересует то, что эта экспедиция позволит говорить о культуре камня, культуре горщиков Урала в целом, потому что в неё привлекались трудовые силы из разных регионов. И самое интересное для меня — я обнаружил, что на Урале существует две мифологии самоцветов.

Одна мифология — Мурзинская, где самоцвет считается неким плодом земли. А другая мифология — Верхнечусовская, мифология бажовского региона, в которой самоцвет считается волшебным камнем. Почему так сложилось, как это влияло на мировоззрение людей и на их работу с самоцветами, как всё это связано, например, с концепцией ноосферы академика Вернадского, эта магия камня. Вот обо всём этом будет мой следующий роман.

— Роман «Невьянская башня» — о прошлом или настоящем?

— Это роман полностью о прошлом. Это 1735 год, Невьянск, главный герой — Акинфий Демидов и те несчастья, которые с ним случаются. В этом романе я взял три главные легенды того времени: это легенда о мастерах немецкой башни, затоплении и фальшивых деньгах, легенда о горе Благодать и вогуле Степане Чупине, которого сожгли, и легенда о строительстве Шайтанского завода, о красных кафтанах. Все эти легенды я завязал в один узел, рассказал о самом Акинфии Демидове и о том, что происходило в жизни его семьи. И, разумеется, этот роман очень сюжетный, потому что в основе его история про то, как на Невьянском заводе завёлся демон и как Акинфий с этим демоном боролся. Роман о зарождении индустриального менталитета.

— В своей космической опере «Корабли и галактика» (16+) вы описываете межгалактический корабль в виде фантастического парусника. Можно ли счесть этот факт предтечей «Бронепароходов» (18+) и «Речфлота» (16+)? И вообще, откуда такая любовь к кораб­лям?

— Предтечей, конечно, счесть нельзя, потому что всё-таки это фантастика. И в то время, когда я сочинял «Корабли и галактика», я был абсолютно уверен, что если я стану писателем, то буду фантастом и ни про какую окружающую действительность писать не буду.

А образ этого корабля... Всем романтичным мальчикам советского времени нравились парусные корабли. Мы все читали или смотрели фильмы и про 15-летнего капитана, и про по­иски капитана Гранта. И парусный корабль для нас был символом романтики, воли, простора. Придумывая этот вольный космический мир, эту Вселенную, разумеется, самым главным воплощением этой свободной романтики я сделал парусный корабль, который летает в космосе.

Моё детство прошло в Закамске, в микрорайоне Водники, рядом находится другой микрорайон, который называется Судозавод. И мы, мальчишки из этих двух микрорайонов, все были связаны с речным флотом. Все мы прекрасно разбирались в теплоходах, для нас это была обычная наша жизнь, обычная реалия. Я думаю, что все мы до сих пор сохранили эту любовь к речным судам, хотя далеко не все связали жизнь с речным флотом.

Корабли — это ещё и символ детства. Для нас речной флот был выходом в большой мир, потому что мы жили в Советском Союзе, где нельзя было выезжать за границу, в центре континента, где, как говорится, ни до какого моря, хоть три года скачи — не доскачешь.

А речной флот как раз и выводил нас в этот большой мир из нашего маленького, потому что речные суда класса «река — море» в то время действительно ходили в загранку, на круизных теплоходах можно было проплыть по всей европейской части России. То есть выход в мир был не через железную дорогу, не самолётом, а речными судами, и поэтому корабли для нас были, скажем так, сверхценностью. Мы очень внимательно и трепетно относились к этой теме. Отсюда моя любовь к судоходству, к речным судам и к судам вообще, что воплощается в образе парусного корабля.

— На мой взгляд, роман «Бронепароходы» заканчивается как «продолжение следует». Если бы вы решили написать продолжение этого романа, о чём он мог бы быть?

— Никогда не думал, тем более что многие мои романы заканчиваются так, что кажется, будто будет продолжение. Иной раз, когда я вижу какие-то отзывы, люди авторитетно пишут: я понимаю, почему так закончилось, — потому что Иванов будет писать продолжение. Нет. Продолжения к своим романам я никогда не буду писать. Они заканчиваются так, чтобы перед читателем был какой-то простор, возможность движения вперёд.

Ну а младенца, который родился на борту парохода, я думаю, ждёт суровая жизнь, потому что в 1941 году ему будет 22 года и он, скорее всего, пойдёт на фронт, и придётся ему в этой жизни нелегко. Я могу только сочувствовать, но он ещё об этом не знает, как и не знают многие герои того романа, которые уцелели в рубилове Гражданской войны. Им кажется, что самое страшное уже позади. На самом деле, к сожалению, нет.

— В вашем творчестве меня больше всего увлекает именно документальная литература, когда вы работаете с пространством. Особенно меня поразило то, как вы сформулировали и написали уральскую матрицу.

— По поводу уральской матрицы. В принципе, к этой концепции я сейчас отношусь несколько снисходительно, она уже представляется достаточно гуманитарной, и мне гораздо более интересна концепция и концепты горнозаводской цивилизации. Поясню: уральская матрица — это набор наиболее характерных для Урала способов существования. Я немного переосмыслил всю эту концепцию в целом, убрал одну из стратегий, потому что она во многом повторяла остальные, и в новом виде эта концепция уже присутствует в путеводителе «Железный пояс». В качестве приложения прямо в этой книге я снова опубликовал этот набор очерков «Уральская матрица». Там, скажем так, скорректировано моё понимание того, что это такое.

— Насколько я помню, вы закончили формулировку формирования уральской матрицы таким воодушевляющим заделом на будущее, что Урал должен сам себя понять и кое-что преодолеть для того, чтобы дальше уже развиваться без некоторых оков памяти прошлого. Скажите, пожалуйста, а вы в итоге пришли к выводу, как это сделать?

— Во-первых, память прошлого — это не совсем справедливо. Дело в том, что эти способы существования, характерные для Урала, всё-таки сформировались в прошлом. Они просто могут быть модернизированы и переосмыслены с учётом того, что мы живём в XXI веке. То есть отвергать и отбрасывать память прошлого ни в коем случае нельзя, просто её надо переделывать, переосмыслять. А какие конкретно способы, это не я должен решать. Я в данном случае выступаю как культуролог, я называю принципы существования. Как эти принципы воплощать в конкретные дела, это должны уже решать пути других профессий. Я считаю, что уральские стратегии существования исключительно перспективны и у них огромное будущее, если они будут развиваться правильно.

— К созданию какой новой глобальной матрицы вы сейчас стремитесь?

— Я не стремлюсь к созданию никаких глобальных матриц. Мне как нравился Урал и уральский образ жизни, так он мне и продолжает нравиться. Мне здесь не скучно, я вижу перспективы, я вижу значимость и эксклюзивность этого культурного проекта. У меня нет необходимости менять его, обращаться к другому культурному проекту, так сказать, менять веру. Урал — это такая территория, где мне комфорт­но, где мои личные стратегии существования совпадают со стратегиями существования социума. Поэтому я на Урале чувствую себя хорошо.

Я считаю, что выбор вот этих стратегий существования, вот этих матриц, в которых человек живёт, это всегда дело вольное. Ни в коем случае этот выбор не детерминирован той территорией, на которой человек живёт. Если, например, вы живёте на Урале, а хотите жить по столичным стратегиям, да ради бога, никто не вправе навязывать уральские стратегии и осуждать за то, что они вам не нравятся. То, о чём я говорю, — это всё-таки упрощение картины. На самом деле мир и жизнь гораздо сложнее, и в жизни любого человека пересекаются множество стратегий, культурных матриц. Человек меняет их в зависимости от обстоятельств, от удобства, от тех задач, которые он решает.

— Скажите, какой автор и какое произведение вызвали в вас задокументированное в осознанной жизни, отчётливое, зрелое впечатление, когда вы познакомились с кусочком какой-то матрицы?

— Я помню детские впечатления. Я много ездил по профсоюзным путёвкам. И в детстве мне нравились сказы Бажова. Я отлично понимал эти сказы, понимал, о чём говорит Бажов. Однажды мне случилось поехать на Соловецкие острова и в Архангельск, мы там достаточно долго прожили. Я оттуда кучу впечатлений привёз, кучу книжек, в том числе и книгу Бориса Шеркина. Я прочитал северные поморские сказы Шеркина, и они мне совершенно не понравились. Я не понял, как люди живут, почему они так живут, а не иначе, потому что уральский человек ни за что бы так не поступил, как герои Шеркина. Я понял, что на разных территориях люди живут по-разному. И это было моё первое детское понимание того, что Россия внутри устроена из разных культурных проектов и эти проекты друг с другом не совпадают. После этого я уже начал интересоваться сначала просто, так скажем, неосознанно, а потом этот интерес сформировался уже в конкретный запрос культуре: объясни, почему так, а не иначе?

— Как часто вам приходят новые идеи во время работы над другим произведением и получают ли они дальнейшее продолжение?

— Это самая ужасная ситуация, когда в процессе работы над одним романом тебя вдруг осеняет какая-то идея. И ты понимаешь, как здорово было бы этим заняться, как мешается тот роман, который сейчас пишешь. Это сбивает и дезориентирует. Конечно, у меня в жизни такое бывало, но я уже привык справляться с этими ситуациями. Просто я тщательно запоминаю ту идею, которая ко мне пришла, и откладываю её на будущее. Когда доделаю эту работу, уже буду думать, стоит ли развивать новую идею или нет, по-прежнему я сохраняю интерес или он ушёл. Работа писателя — это всегда долгая работа, роман пишется целый год. Поэтому нужно уметь ограничивать себя, уметь организовывать свою жизнь, иначе ты просто разлетишься на разные замыслы, на разные идеи и ничего толком до конца не доведёшь.

— Хочется узнать, какую идею можно достать из своей головы, чтобы её в дальнейшем экранизировали?

— Кино — это в первую очередь индустрия, и она к литературе относится совершенно прагматично. Первое, что им нужно от литературы, — это хорошая драматургия. Самый экранизируемый писатель в мире — Шекспир, потому что он драматург, писал пьесы, и их очень удобно экранизировать.

Вы можете написать прекрасным языком, но если там нет драматургии, то это произведение киношников не заинтересует. Я сторонник, скажем так, классической школы, у меня всегда хорошая драматургия, есть хороший сюжет, есть что снимать, есть что играть.

А во-вторых, у них всё-таки сугубо утилитарные требования: лучше всего, если вы напишете что-нибудь, где действие происходит в Москве

и желательно в каких-нибудь роскошных апартаментах, чтобы им было удобно, комфортно снимать, никуда не надо было ездить, ни в какую провинцию, а можно было бы арендовать лимузины, красивые рестораны, гостиницы. Вот это то, что им требуется, но этому требованию я уже не отвечаю.

— Мне чрезвычайно близка тема истории развития судоходства. И объективно эта тема в жанре, в котором вы преимущественно работаете, не самая популярная. Испытывали ли вы какие-то сомнения, берясь за тему пароходства?

— Нет, никаких сомнений не испытывал, потому что, как сам считаю для себя и для общества в целом, тема речного флота исключительно интересна и очень мало разработана. То есть рассказать о том, что такое речное судоходство, что такое речной флот, — это и увлекательно, и познавательно, и эстетически выразительно. Я думаю, что это изначально был выигрышный ход, и я в его выигрышности не сомневался ни на секунду, никогда. Другое дело, печально, что в нашей стране речной флот в упадке и общество забыло об этом, но тем не менее для меня эта тема живая, и я за неё брался без сомнений.

— Представим, что прошло 200 лет, студенты-филологи изучают российскую литературу и без Алексея Иванова там никуда. Но нужно изучать только один программный роман. Какой?

— В таком случае — «Летоисчисление от Иоанна» (18+). Он, например, самый маленький, надо экономить время (смеётся. — Ред.). Во-вторых, он очень динамичный, зрелищный, а самое главное — мне очень нравится его внутренняя структура. Я думаю, что самая совершенная драматургия у меня именно в этом романе, поэтому я его и предложил бы студентам будущего.

— Есть ли какая-то задумка, которую откладывали, и она осталась любимой, но не своевременной?

— Да, есть замыслы, которые я уже не реализую никогда. Я это отлично понимаю, но когда-то они меня очень занимали. Если вспоминать, я хотел написать пьесу для кукольного театра про динозавров. Мне казалось, что куклы-динозавры выглядели бы очень классно. Я придумал сюжет и даже кое-какие наработки у меня были, стишки я специально писал: «Пока до человека не додумалась природа, бродили по планете ужасные уроды». Но я понимаю, что это никогда уже не сделаю.

— Стоит ли от вас ждать историю реальной жизни? Допустим, в нашем городе?

— Пока мне это не особо интересно, к этому душа не лежит. Может быть, в несколько отдалённом будущем, но не в ближайшем. У меня нет планов на реалистические романы, всё будет история с мистикой.

— Как вы думаете, лет через 10—15 искусственный интеллект заменит писателей или нет?

— Вы знаете, ничего подобного не случится, и я этого не боюсь. Безусловно, искусственный интеллект начнёт писать романы, без этого не обойдётся. Но он будет писать на уровне «литературных негров», а они и сейчас существуют, и во времена Александра Дюма существовали, но они же не убили литературу.

Будет и такая литература, и сякая литература. Я по отношению к искусственному интеллекту полон оптимизма пополам со скепсисом. Я знаю, как придумываются романы, и не представляю, как искусственный интеллект может их придумать, потому что роман — это не просто функция от компетенции, от умных книжек, которые ты прочитал, или мест, которые посетил, это ещё и от свойства личности, от какого-то жизненного опыта, настроения — всего того, чего у искусственного интеллекта нет.

Безусловно, искусственный интеллект сможет писать литературные произведения, но будут ли они так же интересны, как произведения живых людей, — это большой вопрос. Потому что в любом случае нормальное, хорошее чтение — это диалог читателя с писателем. А с кем вы будете разговаривать, если роман написал искусственный интеллект? Разговаривать с искусственным интеллектом неинтересно. Поэтому я думаю, что ничего страшного, пусть существует.