«Искусство должно кормиться историей»
Пётр Пастернак — о выставке «Засушенному — верить», политических репрессиях и о большой любящей семье
В Пермской художественной галерее открылась выставка «Засушенному — верить», где на основе гербариев, сохранившихся в музеях и исследовательских институтах, рассказывается о перемещении людей во времена сталинских репрессий. Тема, казалось бы, мрачная, сугубо научная и не располагающая к созерцанию красоты, однако куратор Надя Пантюлина привлекла к созданию экспозиции художника Петра Пастернака, и получилось редкое соединение театра, изобразительного искусства, истории и естественных наук. Пётр Пастернак — внук поэта Бориса Пастернака, и, разумеется, эту тему никак не обойти в разговоре, даже если главная тема — выставка о репрессиях.
Пётр Пастернак
Валерий Заровнянных
— Как вы, Пётр Евгеньевич, оказались в проекте «Засушенному — верить»?
— Сложилось это довольно элементарно. Моя кузина Вера Тименчик — ближайшая приятельница Нади Пантюлиной, и она пригласила меня помочь Надежде сделать предыдущую выставку — «17 черепов и зуб», про классификацию предков человека — от самых ранних приматов до кроманьонцев. У меня там были и удачи, и неудачи, но Надежда пригласила меня снова сделать выставку, и это была «Засушенному — верить». Первая выставка связана с антропологией, вторая с геоботаникой, ведь Надя — сотрудник Биологического музея им. Тимирязева института.
— В «Засушенному — верить», в отличие от первой вашей совместной с Надей выставки, появляется тема массовых репрессий. Насколько я знаю, это важная тема в истории вашей семьи. Борис Леонидович Пастернак не был репрессирован, но многие его близки — были.
— Да. Мой прадед Густав Густавович Шпет, великий философ — общий наш прадед с той самой кузиной Верой, которая привлекла меня к сотрудничеству с Надей Пантюлиной — был сослан в 1935 году в Енисейск, потом переведён в Томск и там расстрелян.
Я с темой репрессий связан профессионально: я работал в «Мемориале» с 2007 года и до тех пор, пока не вышел на пенсию. Делал проект интерьера офиса Московского «Мемориала» в Каретном ряду, оформлял многие выставки, делал муляжи лагерных предметов, изготавливал копии документов, которые нельзя выставлять, потому что они боятся света...
— Я вас знаю в основном как театрального художника...
— Действительно, я окончил театральный институт, был два года главным художником у Марка Розовского, а потом довольно долго работал с его учениками, которые взяли меня в свою гастрольную труппу. В самые голодные годы я кормил семью на суточные, сэкономленные от гастролей. Двадцати долларов хватало на полтора месяца.
— Как в вашем с Надей Пантюлиной проекте соединяются театральность, историческая тема, тема национальной трагедии?
— Искусство, любое — театральное, музыкальное, литературное — безусловно, должно кормиться какими-то обстоятельствами жизни, истории и так далее. Очень трудно придумать искусство, которое бы не работало на таком материале.
— Не могу не поинтересоваться, как вам в юности жилось в такой семье, с такой фамилией?
— Замечательно! У меня есть младший брат Боречка, и вокруг все всегда говорили: «Как ему будет трудно — полный тёзка поэта!» Возможно, его жизнь это как-то усложняло, а мне долгое время вообще казалось, что я — это я, такой, как есть, и фамилия ничего не меняет, во всяком случае, в какую-то худшую сторону.
Только годам к 40 я понял, что многие мои служебные и трудовые успехи связаны с этим. Раньше я себе не отдавал отчёта в том, что некоторые заказчики брали меня за фамилию, так что нельзя говорить: «Нееет! Я — сам по себе». Но я этим, слава богу, никогда не пользовался и, наоборот, открещивался, потому что каждый должен сам за себя отвечать.
Семья наша была и остаётся большой, любящей и крепкой. Мои дети уже довольно взрослые, но мы все живём в одной квартире. Они мне очень помогают и любят, и я их тоже. Дочка — художница, так же, как и я, часто меня подменяет в муляжировании, в изготовлении копий для «Мемориала», потому что у меня глаза слабые, а она — график с очень крепкой рукой, и ей всякие мелочи копировать легче, чем мне.
Сын, старший, привёл прекрасную жену, и мы живём все вместе.
— Потрясающе!
— Ну, у нас, к счастью, большая, почти четырёхкомнатная квартира, три с половиной комнаты... Ну, там есть маленькая комнатка за кухней, бывшая для прислуги. Когда-то, когда мы в 1971 году туда все переезжали, это была моя комната. Я старший из трёх детей, и у меня тогда появилась собственная комната.
— Это старинный дом?
— Нет, 1921 год, конструктивизм.
— Ваш папа Евгений Борисович был в Пермском крае и даже принял участие в основании музея Пастернака во Всеволодо-Вильве…
— Да, он приезжал на открытие.
— Я присутствовала при том, как он заложил первый кирпич в основание здания. В Перми есть литературовед и культуролог Владимир Абашев, который активно продвигает идею о том, что пребывание в Прикамье сыграло ключевую роль в биографии Бориса Леонидовича Пастернака. А ваша жизнь как-то связана с Пермским краем?
— Никак. Я первый раз здесь. В своё время поленился ехать с родителями во Всеволодо-Вильву, и мне очень стыдно. Жаль, что и в этот приезд я во Всеволодо-Вильве не был и с Абашевым не встретился, но я уже человек пожилой, а здесь на подготовке выставки — довольно тяжёлая работа, так что я отсюда — сразу домой. А по поводу абашевских мыслей о том, что для Бориса Леонидовича работа во Всеволодо-Вильве и в Усолье была важным периодом — это, безусловно, так. Он там работал по военному призыву, и это было время более-менне устойчивого, твёрдого становления на путь литературного призвания. Первый стихотворный сборник, который он считал своим профессиональным успехом, «Сестра моя — жизнь» — это 1917 год, а во Всеволодо-Вильве и на Кизеловских копях он работал до конца 1916.
— Что бы вы хотели сказать пермякам, которые придут на эту выставку «Засушенному — верить»?
— Я очень люблю пермяков и общество «юрятинцев». Они молодцы!
Подпишитесь на наш Telegram-канал и будьте в курсе главных новостей.