Карина Турбовская

журналист

---

«Никто не знает: кто, когда и где получит своё «просветление»

28 июня 2019 г.

Поделиться

Твитнуть

Всё начиналось абсолютно невинно. Редактор «Компаньон magazine» Ольга Дерягина подумала вслух о чрезвычайной живучести сентиментальных открыток с котятками, сердечками, щеночками, тиражирующихся и пользующихся спросом в любую эпоху, при любом строе. Предполагалась беседа о китче как об одном из стилей современной культуры, не более того. А развернулось так, как развернулось. Спасибо собеседнику журнала, заведующему кафедрой журналистики и массовых коммуникаций ПГНИУ, доктору филологических наук Владимиру Абашеву.

— Пока вы не начали задавать вопросы, скажу о любопытном совпадении. Вот вы вдруг заинтересовались китчем, массовой культурой, а в мае Институт искусства костюма музея Метрополитен в Нью-Йорке откроет выставку «Кэмп. Заметки о моде». Название — цитата. В этом году исполнилось 55 лет, как Сьюзен Зонтаг, замечательный американский критик и эссеист, опубликовала свои «Заметки о кэмпе» — свое­образном вкусе ко всему искусственному и преувеличенному. На выставке в Мете будет представлено всё из мира моды, что относится к категории «кэмп», то есть яркие, причудливые, эклектичные, несколько чрезмерные, выходящие за пределы пуристических вкусовых ограничений вещи. Выставку, кстати, откроют Леди Гага и столь же экстравагантный Алессандро Микеле, креативный директор Gucci. Этот штрих поясняет, о какой стилистике идёт речь. Кэмп и, отчасти, китч — это история про всё, что «слишком». И это способ воспринимать вещи дистанцированно, иронично, в игровом режиме.

— Не страшно, Владимир Васильевич, что большинство людей принимает всё это за чистую монету?

— Нет. Не думаю, что чья-то любовь к китчу или кэмпу должна пугать. Китч, на мой взгляд, очень милое явление, равное прочим. Есть ведь наивное искусство, правда? Оно давно стало признанным явлением культуры. В Перми, например, Нина Горланова пишет яркие наивистские картины. А разграничить наив и китч непросто, особенно сегодня.

— Дадим определение китчу? Я встречала совершенно полярные. Одно, например, говорит, что это подделка и симуляция высокого искусства...

— Да, так китч начинался...

— А в другом случае автор уверен, что термин «китч» более не моден, поскольку его полностью заменил постмодернизм. Таким образом человек фактически ставит знак равенства между китчем и постмодернизмом. Насколько это правомерно?

— Для того чтобы понять топографию явлений, стоит обратиться к культурному контексту. И здесь уместно вспомнить ещё об одном близком юбилее. В 1969 году в декабрьском номере Playboy среди фотографий полуобнажённых красоток и рекламы дорогих сортов виски была опубликована учёная статья. Называлась она «Cross the Border — Close the Gap». Обстоятельство, что серьёзная статья была опубликована в легкомысленном журнале, было осознанным жестом. Сегодня это хрестоматийный текст. Он знаменует поворот в культуре. На русский язык его заголовок переводят по-разному, можно, например, так: «Пересекайте границы, преодолевайте разрывы», иногда — «засыпайте рвы». Автор текста — Лесли Фидлер, филолог, литературный критик. Одним из первых в этой статье он произнёс слово «постмодернизм». Фидлер сказал: «Модерн с его высоколобостью, претензией на уникальность и абсолютный диктат в определениях, что хорошо, что плохо, что красиво, а что нет, он скончался, ребята! Начинается другая эпоха — эпоха постмодернизма». Суть её как раз в «пересечении границ» и «засыпании рвов». Между чем и чем? В частности, между «высоким» и «низким». Ведь это условное конвенциональное разделение. Китч — точно такой же язык культуры, как другие. Его можно использовать, любоваться им, можно воспринимать со всей серьёзностью, а можно не делать этого. О вкусах же не спорят...

— Вы серьёзно, Владимир Васильевич? Впрямь полагаете, что о вкусах не спорят?

— А бессмысленно это делать! Потому что cross the border — close the gap есть реальность нашей жизни. Явления современной культуры не представляют жёсткую иерархию. Сегодня это не пирамида. Скорее плоскость, карта, странствуя по которой мы можем переходить из одной области культуры в другую.

Можно, конечно, быть строгим пуристом... но! Вместе с тем ты перестанешь замечать многообразие современного мира, в упор не увидишь, что существенную роль в нём играют игра, ирония, остранение. Поэтому как-то не к месту впадать в педагогический пафос: «Ах, какой ужас! Люди любят изображения миленьких свинок!» Любят, и отлично! О вкусах не стоит спорить, их стоит коллекционировать. И пробовать.

— Вы отстраняетесь от объекта, воспринимаете его иронично. Ставите тех свинок в кавычки.

— Конечно! В том и чувствительность кэмпа, чтобы ставить кавычки.

— Здорово. Вы в состоянии поставить кавычки. Однако, возможно, огорчу: бóльшая часть народонаселения не обладает вашими умениями. То есть не в состоянии ни прочесть кавычки, ни поставить их, ни снять.

— Ну и что такого? Надо уважать мнение и вкусы других. Вы поймите, в этом тяготении к яркому, красивому, эмоционально однозначному есть что-то от детского восприятия. Воспоминания детства, наивность. Разве это не трогает? Современные художники, современная культура стали более снисходительными, что ли. Не стоит спешить с оценками: «Тебе — двойка, у тебя плохой вкус! А ты — молодец! Пятёрка за хороший вкус!» Именно поэтому тот же Паваротти не стыдился выходить с коллегами перед 100-тысячной стадионной аудиторией. Если разобраться, то классическая опера в ситуации стадиона начинает граничить с китчем. Становится абсолютно массовой, абсолютно популярной, как фарфоровые свинки на полке. Это реалии современной культуры. Нам необходимо несколько перестроить свою оптику, начать уважать многообразие вкусов. Даже не уважать... (Пауза.) Быть снисходительнее, я бы так сформулировал. Вы извините, что я вас так атакую!.. (Смеётся.)

— Всё в порядке. Но пока вы атакуете меня, нормальные люди атакуют прилавки со свинками и с кем там ещё... В «многообразии вкусов» возникает явный численный перекос, не находите? Становится решительно непонятно, что хорошо, а что плохо.

— Нет, как раз это более-менее по­нятно...

— Правда?

— Конечно. С эстетикой всё неоднозначно. А в этике всё осталось на своих местах: обижать слабого — плохо, помочь ему — хорошо. Не убий, не укради… Здесь «ценностей незыб­лемая скáла». А вот судить кого-то за то, что ему нравится свинка, не стоит. У человека есть право именно так думать, чувствовать, любить и — главное — не стесняться своей любви. Нужно постараться понять, почему он так чувствует. Ведь любовь к китчевым вещам — это стремление к чему-то хорошему и доброму. Китч не агрессивен, никому не угрожает и точно не нарушает Уголовный кодекс.

— Пожалуй, всё не так линейно в этике и эстетике. Почти наугад выхватим из истории период, и выяснится, что эти две сферы очень ярко взаимодействуют. Допустим: завершилась революция 1917 года. Через чуть времени началось активное наступление на мещанство. Жёсткое наступление государства на обычный мир обычного человека. Этически корчевали то, что называли «мещанскими болотцами», что на деле являлось нормальным человеческим бытом. ­Эстетически бились с теми ­самыми слониками на комодах, активно насаждая плоды соцреализма. Чтобы не усложнять, не будем сейчас о том, был ли нарождающийся тогда соцреализм противоположностью китча или его братом-близнецом. Я о другом. Этика и эстетика крепко переплетены. В нашей стране точно. Вам не кажется, что сейчас идёт обратный процесс: поклонники сло­ников и свинок начинают активно воспитывать тех, кто умеет ставить кавычки?

— Да нет, что вы! Этих людей ведь не перевоспитаешь...

Что до борьбы с мещанством в нашей культурной истории, то была в ней изрядная доля лукавства, более того — глубокой не­по­рядочности и неуважения к чело­веку. Что назы­вали мещанством?

Стремление ­хорошо ­обустроить свою жизнь, свой быт, свой дом, ­подумать о себе. Но это же человече­ская добродетель! Всё перевернули с ног на голову и стали внедрять тотальный аскетизм, идеи абсолютного служения отвлечённому долгу. Очевидно, что вся эта кампания имела политическую подоплёку: отказать человеку в праве

на личное, перенаправить все его усилия на служение общественному. Под этим знаком служения некоему «высокому идеалу» угроблены люди, семьи, целые поколения! И та постреволюционная борьба с мещанским китчем — пресловутые семь слоников на серванте — была частью государственной стратегии, направленной на умаление обычной жизни обычного человека с обыч­ными человеческими радостями. Порочная стратегия, по моему убеждению.

— Совершенно соглашусь. Однако китч как явление культуры ­по­бедил...

— Да почему он победил-то?!

— Исхожу из того, что происходит на «голубых телеэкранах» страны. Похоже, сегодня именно китч является государственной стратегией. Разве нет?

— И на телевидении, и в Сети проис­ходит много разного…

— Опять же соглашусь. А дальше смотрим рейтинги, что именно выбирает для просмотра большинство...

— Смещу угол зрения. Вредоносное на экранах живёт не в виде «Смехопанорамы» или реприз Петросяна. Оно наступает на нас в истерическом исступлении политических ток-шоу, сеющих раздражение и ненависть ко всему, что смеет жить по иным законам.

— Разве эти политические шоу не строятся на приёмах китча?

— Нет, это не китч. Это пропаганда и циничные технологии манипуляции. Это как раз абсолютная уверенность в том, что только мы — и только мы — владеем истиной.

— Мы вернулись к исходному: что тогда китч и что ­является его противоположностью?

— Не готов выдать академическое определение. Но описательное примерно таково: китч — это явление повседневной культуры, для которого характерны преувеличенные яркость, чувствительность, сентиментальность. Это сосредоточенность скорее на категории «милого», нежели возвышенного и прекрасного. Я считаю, что популярность этого явления имеет очень глубокие корни в человеческой природе. Мне видится, что китч связан с миром детских впечатлений, когда ты видишь мир как будто сквозь увеличительное стекло — яркие краски, несколько утрированные формы. Это то, что сегодня часто называют «­милотой».

А противоположности китчу… Да нет в культуре абсолютных противоположностей. ­Снова обратимся к метафоре картографии ­культуры: всё соседствует. Здесь, допустим, страна Ку­рент­зиса с его интерпретациями класси­чес­кой музыки и романтическим культом гения. А ­рядом — страна Фредди Меркьюри, типичное, к слову сказать, кэмповское явление. Рядом — фолк-музыка. А я могу путешествовать, как мне ­заблагорассудится, и напоследок, к примеру, ­заглянуть на уютную кухню китча и послушать про белые розы.

— То есть полярностей не существует?

— Между областями культуры достаточно сложные взаимоотношения, которые следует рассматривать в исторической динамике. Но между ними нет непреодолимых стен. Всё истори­чески ­меняется, наши понятия и идеи эволюциони­руют.

(Пауза.) Думаю, я несколько утрирую, последовательно проводя ­линию, что взял в начале беседы... понимаете?

— Это я как раз очень понимаю, Владимир ­Васильевич. Я ведь занимаюсь ровно тем же. Таким образом выстраивается драматургия диалога, его архитектура, если угодно.

— Продолжу. Да, я склоняюсь к тому, что нужно спокойно и снисходительно отно­ситься ко всем областям культуры. Нет, не так — не снисходительно. С любопытством. Простой пример: европеец, воспитанный в тра­дициях строгого минимализма, сочтёт традиционное китайское искусство китчем — слишком ярко, слишком узорчато... Меж тем это — иная культура. Хорошо бы понять её язык, не так ли? Те же открытки с котиками, умильная фарфоровая мелочь, эстетика дембельского альбома. Есть в них своеобразная прелесть, не находите? Если эти языки взять в кавычки, они превратятся в элементы постмодерна. Как в работах Джеффа Кунса. Вы же не призываете всё это сжечь? Или собрать покупателей этих вещичек и насильно загнать, к примеру, на симфонический концерт. В этом мы с вами сходимся, ­правда?

— Сходимся. Насильно ничего не получится. На протяжении истории человечества кто только не про­бовал это сделать. Ни разу не вышло ничего хорошего. Однако вы говорите про иронию... Она неизменно будет возникать, как только мы начнём забирать тех котиков в кавычки. Так ли хороша ирония? Она не даёт точки опоры.

— Дело в уместности. Надо чувствовать, где ирония допустима, а где нет. Есть вещи, к которым бессмысленно относиться иронично, к которым нужно относиться страшно серьёзно, потому что тебе не отвертеться от них, сколь бы ты ни иронизировал, как бы ни играл. Это болезнь. Это смерть. Это любовь. Они напоминают нам об экзистенциальном измерении жизни. Игра, ирония — это стиль, форма. А есть большие ценности — это стержень, содержание. Постмодернизм прекрасно это понимает. Но не впадает в учительный пафос, рассуждая на эти темы.

— Жизнь человека, который не умеет ставить те пресловутые культурные кавычки, беднее?

— Не думаю.

И на прощание напомню строки Александра Ерёменко из, как говорят, «проклятых девяностых»:

Кочегар Афанасий Тюленин,
что напутал ты в древнем санскрите?
Ты вчера получил просветленье,
а сегодня — попал в вытрезвитель.
Ты в иное вошёл измеренье,
только ноги не вытер.

И дальше:

По котельным московские йоги,
как шпионы, сдвигают затылки,
а заметив тебя на пороге,
замолкают и прячут бутылки.
Ты за это на них не в обиде.
Ты сейчас прочитал на обеде
в неизменном своём Майн Риде
всё, что сказано в ихней Ригведе.

Никто не знает: кто, когда и где получит своё «просветление». Сказано ведь: «Дух дышит, где хочет». Может задышать в жизни, небогатой впечатлениями. А может не посетить жизнь с изощрённой игрой вкусов, иронией и прочими ­причиндалами.