«Улетают мои вольтижёры. Ловиторы не ловят меня...»

Ничего дежурного

Альмира Зебзеева, главный редактор Пермского книж­ного издательства:

— Слава богу, мне довелось сформулировать смысл, содержание и ценность существования и трудов Надежды ­Гашевой и донести этот текст до неё, когда она была жива, накануне одного из последних её юбилеев. Говорить людям, чего они стоят, надо в лицо, при жизни, а не только на поминальной тризне. У меня это нечаянно получилось, и оттого на сердце одной зарубкой, одной досадой меньше.

А вот сюжет из её жизни… Хоть убейте — не вспомню. Жизнь шла рядом и вместе, и каждый день этой жизни — издательской, редакторской — был полон рутины и мелких радостей, событий и ерунды. И просто корпения над всяческими текстами. И всегда — игры в слова, складывания и препарирования слов… Поступок? Чтобы раз — и открыла талант? Или раз — пошла против многих и победила? Из резких шагов вспоминаются только неудачные. Однажды, например, мы с нею пытались побороться за право старейшего и умнейшего редактора Савватия Михай­ловича Гинца продолжать работу дома, а не в конторском «присутствии», прямо-таки убийственное по убедительности письмо начальству сочинили — и ничего из этого ходатайства не вышло. Плевало начальство на чьи-то возмущения и страсти, наш старейший и умнейший друг вынужден был уволиться.

Пожалуй, самый выразительный и мощный её поступок, очень взрослый и очень сознательный, — отказ от профессиональной литературной стези. После выхода сборника «Княженика» — книги, вобравшей стихи десяти пермских поэтесс (нет, лучше по Марине Цветаевой — поэтов!), Надежда больше не публиковала своих стихов. Никогда. Странно, ведь во все предыдущие годы вспоминаешь её именно читающей собственные сочинения. На одной из факультетских встреч с выпускниками её даже поставили для этого на стул. Читала красиво, мощно, всегда чуть с вызовом. Да и стихи были такие — с некоторым вызовом и роман­т­ической загадкой. Помню, как долго преследовал меня речитатив: «Не видать в степи дороги, не видать огня. Где ж ты, путник одинокий, потерял коня?..» И вдруг — больше никогда. Вся опрокинулась в чужие тексты и никому не показывала то, что было настоящим. То немногое, глубокое и драгоценное, что отливалось в подлинно поэтические строчки. Что и сейчас обнаруживает в её архиве дочь Ксения.

Зато уж «ненастоящего» наваяно — батюшки мои!

Время было такое, и компания в издательстве тех лет подобралась такая, что ни одно мало-мальское событие в нашей внутренней жизни не обходилось без игры и обыгрывания, без поздравительского серьёза или шутовства. Да и повода не надо было: то делались потешные записи и выписки в общую тетрадь-дневник, то затевался коллективный роман в стихах… Столько невостребованного службой творческого пара уходило в этот гудок — приятно вспомнить. Надеждино участие во всей этой многолетней вакханалии было непременным, первостепенным и едва ли не самым плодотворным. Ничего дежурного — всё по первому разряду, будь это посвящения хоть друзьям-писателям, хоть друзьям-редакторам, хоть друзьям-
корректорам — далее всем по штатному расписанию.

Так случилось, что множество черновиков этих её личных (а иногда наших коллективных) творений я смахивала в одну папку. Толстенная эта папка жива. Она вызвала бы тьму ностальгических переживаний у героев и участников тех событий, будь и они живы. А то сейчас вот в одиночестве ностальгирую.

Настоящее

Владимир Киршин, писатель:

— Она была редактором, я — молодым автором. Встречи наши были деловыми, беседы — краткими, на равных: мы оба были рыцарями Литературы. Сейчас это звучит странно, а в конце 1980-х страна жила открытиями запретных тем и пространств, честные книги несли надежду на исцеление расщеплённого сознания граждан, точное слово и яркий образ были источником высокого наслаждения.

«Книга — это поступок», — обронила как-то раз Гашева.

Именно — обронила. В разговоре, просто, без нажима сослалась на естественное для неё, само собой разумеющееся положение вещей. Книга для Надежды — это преодоление автором своих страхов, внутренних и внешних, преодоление немоты, слабости и низости своей. Отдельное стихотворение (или рассказ) может быть чем угодно — шалостью, пакостью, прыжком и даже полётом, но книга — это всегда подвиг сознания. Или это не книга, а так — книжонка, сколь угодно толстая, но всё равно — книжулька. Так и слышу насмешливое редакторское покашливание над кипой рукописей: «Да это — так… Вы не курите?»

И одновременно: «Книга — это живой организм».

Настоящая книга, в понимании Надежды Гашевой, обладает собственной нервной системой, она живёт своей жизнью, удивительной для автора. Настоящее всегда настаёт и никогда не кончается. Если оно настоящее.

Романтик дружбы

Галина Лебедева, редактор пермского телевидения и радио в 1958—2002 годах:

— Первое, что приходит на ум при воспоминании о Надежде Николаевне ­Гашевой, — она была редкостным романтиком дружбы и оставалась таковым на протяжении всей жизни. Дружить для неё означало понимать человека, быть терпимым, а главное — приходить на помощь, когда возникала в том необходимость. Ведь настоящая дружба, согласно народной мудрости, всегда познаётся в беде или в некой экстремальной ситуации.

У меня была возможность убедиться в её дружеской отзывчивости. 14 ноября 1984 года в телеэфир вышла моя очередная антиалкогольная программа «Прошу слова». В ней я сильно задела торговлю алкогольными напитками, средства от продажи которых составляли определённую часть бюджета страны. И, веро­ятно, немалую. Реакция со стороны наших идеологических надсмотрщиков последовала незамедлительно. Обком КПСС запретил к показу весь цикл передач. А ослушницу, то есть меня, потребовал «на ковёр» тогдашний председатель Пермского комитета по телевидению и радиовещанию Павел Михайлович Куд­рявцев. Он объявил, что за выпад против советской власти я вообще отстраняюсь от эфира. Кроме того, мне надлежало предстать перед коллегией комитета, в функции которой помимо прочего входила и «порка» нарушителей предписанных свыше правил.

Дату расправы с ослушницей назначили месяц спустя, на 13 декабря. Заседание коллегии шло как по маслу. Почти все члены судилища послушно бросили в меня свою «горсть камней». Когда я вышла из кабинета Кудрявцева, так и не ­узнав ­окончательного вердикта и не покаявшись в содеянном, лицо моё будто окаме­нело, я поняла, что не в состоянии произнести ни одного слова.

Не помню, как добралась до дома. Открываю дверь, а навстречу мне Надя. Она, конечно, была в курсе предстоящей расправы. Увидев её, я почувствовала: что-то во мне разжалось. Были у меня среди коллег подруги, но ни одна не встретила меня, когда я вышла из кабинета Кудрявцева, ни одна после коллективного судилища не пришла ко мне домой. А Надежда Николаевна Гашева примчалась, почувствовав, что в тяжкую минуту мне нужна поддержка. Для моего «лечения» она избрала довольно своеобразный метод. Оценив моё состояние, не стала утешать, а буквально «понесла по кочкам»: «Кого ты слушаешь? Разве ты не знаешь цену этим людям? Это же холопы любой власти! Так какого рожна ты впадаешь в депрессию?! Да и чего бы следовало ожидать? Задела интересы власти — будь готова к асимметричному ответу! Он и последовал. Но поддаваться им нельзя! Не смей!» Странное дело, Надины обличительные «филиппики» подействовали на меня отрезв­ляюще.

Вот таким человеком была Надя, Надежда Николаевна Гашева. Наша дружба с ней началась в начале 1960-х годов, когда она пришла в редакцию радиовещания для детей и молодёжи. Не прервалась и после того, как она ушла работать в Пермское книжное издательство. Без сомнения, она принадлежала к числу мощных интеллектуалов нашего города. Надежда Николаевна и сама была одарена поэти­чески. Но отказалась от этой стези, посчитав своим предназначением издание чужого творчества. Многие пермские поэты были выпестованы ею. И всё-таки я очень надеюсь, что когда-нибудь в Перми будет издана книга стихов Надежды Гашевой.

Золотое свечение

Семён Ваксман, писатель:

— Надежда Николаевна Гашева… Для нас, пермских шестидесятников, — Надя Гашева. В начале этого десятилетия время, если говорить словами Тынянова, «радостно шагало по площади», а в конце — «бежало маленькими шажками». В «глухоту паучью» влетело наше поколение, в котором Надя находила «золотое сечение» — это выражение она очень любила в ту пору. Что это такое, никто толком не знал. Может, лучше сказать «золотое свечение»? Понимали, конечно, что это не просто отношение частей, а «божественная гармония». А Лёша Решетов сказал совсем просто: «Есть точняк, а есть фальшак».

В хоккее была тогда тройка Михайлов, Петров, Харламов. Они находили друг друга на площадке с закрытыми глазами. Так же понимали друг друга Надежда Гашева и Алексей Решетов, земляки, родные души. «Мне так с тобой не одиноко было!» — эти слова Лёши дорогого стоят. Редактирование Надя понимала как сотворчество. Так выстраивала решетовские сборники, что ни единого шва не было видно. Даже названия складывались в поэтический ряд — от «Белого листа» до «Тёмных светов».

Когда я только делал первые шаги в литературе, Гашевы жили на Макаренко, у телецентра. У них всегда был полон дом людей, пели, читали стихи, выпивали на кухне. Думаю, все они, и я в том числе, иногда досаждали хозяевам. Помню Надин возглас к мужу: «Борька, туши свет! Они на свет ползут!» ­Напишешь стихотворение — и надо прочитать кому-то из Гашевых. Отличное средство зайти в гости, пока не появился телефон. Знаете, как встречали? Как будто это Боря сам написал…

Многие не любят рассказывать свои замыслы, считается, что это навредит, сглазить может… Наде я рассказывал всё. Не представляю, как бы я писал без неё. Многим обязан Наде. Первая моя книжечка стихов вышла в 1967 году, на излёте оттепели, когда время шло уже «маленькими шажками». Из Москвы пришёл отрицательный отзыв. Но Надя положила его в сейф, рискуя работой и положением.

У неё был жуткий интерес к литературе. Именно литературу она любила. Ради редакторской работы пренебрегла собственным дарованием — редчайший случай. Знаете, среди цирковых специальностей есть вольтижёры — воздушные гимнасты и ловиторы — те, которые ловят вольтижёров, когда они падают… должны поймать (представляете, работа?!). И Надя написала: «Улетают мои вольтижёры. Ловиторы не ловят меня…» По-настоящему пронзительно.

Образ

Нина Васильева, доцент филологического факультета Пермского государственного национального исследовательского университета:

— Надя никогда не жаловала житейские «реквизиты»: в круг её забот и интересов не входили ни модная одежда, ни косметика, ни парикмахерские новинки, ни стильная мебель, ни детали женского туалета. Нет, она могла отметить красивое платье, обратить внимание на элегантную стрижку, выразить восхищение по поводу какой-нибудь твоей новой вещи — и в целом проявить эстетическое любопытство. Но она никогда не посвящала этому своё личное время и энергию. Ей вообще не были нужны для самоутверждения какие-либо материальные знаки — она жила без них, вне них, над ними. Собственный стиль был предельно лаконичен и прост, если не сказать строг, а экзистенция личности ориентирована на другие ценности. Полнота и концентрация духовного начала превосходила потребность и необходимость в их материальном закреплении и предъявлении окружающему миру. Сущность тут была другая и измерялась иначе: её личный Диоген не жаждал роскошного интерьера, но не мог существовать без Неба и его даров — простора, высоты, бездны, дали, музыки Космоса и тайн Мироздания. Конечно, была и Земля, ведь Надя не была аскетом. Так и воспринималась она всеми нами в своём двуедином мире: быт и бытие, проза и поэзия, метафизика и реальность. Но однажды случился Образ, в котором всё сошлось, тот самый гештальт, которым немцы обозначают цельность и целостность чего-либо.

…Начинался декабрь 1990 года. В город приехала с новой концертной программой Елена Камбурова. Зал Дома офицеров на улице Карла Маркса был заполнен до предела. Я помню тот вечер. Помню, как в пересекающихся лучах прожектора на сцену вышла певица в эффектном брючном костюме из чёрного бархата с контрастно выделяющимися белыми манжетами и белым большим бантом на груди. Последовал первый взрыв оваций. Вечер щедро продлился до полуночи. Певицу принимали восторженно, и она без конца выходила на бис. Она воплощала на сцене образ чудесного пажа из классического сказочного текста, очаровательного юного принца, романтичного рыцаря, возрождая всем обликом дух давно минувшего ХVIII века с его кодексом красивого жеста, поклонения даме и утончённого артистизма. Она вызывала в душе самые высокие чувства. И ничуть не странно, что Надя пленилась образом мальчика в чёрном бархатном костюме. Приближался её юбилей — 8 января 1991 года исполнялось 50 лет. Было абсолютно ясно, что нужен бархатный костюм. Но что было делать, когда тотальный дефицит перечёркивал не только мечту о бархате, но и простейшую мысль о куске ткани на кухонное полотенце. И всё же! Ведь на то и даются нам дружба и человеческая преданность, азарт и всё побеждающая власть помыслов, чтобы сбывались самые невероятные прихоти. Повесть о том, как добывался бархат, — отдельная речь, не здесь и не сейчас. Пройдя через адовы препоны, мы достали (иначе тогда не говорили) отрез красивого бархата коричневого цвета с глубоким шоколадным отливом и вручили его лучшему тогда в городе кутюрье из лучшего тогда ателье «Люкс» — Владику Минаеву, который и соорудил шедевр портняжного искусства. Наряд к юбилею был готов.

…Надя преобразилась. Перед нами был юный Парис — романтичный, изыс­канный, прелестный мальчик в бархатном костюме с красивым белым жабо. Не было завершающего штриха — шпаги, но она легко рисовалась воображением. Эффект превзошёл ожидания. Все знавшие и любившие Надю прочли в осуществлённом Образе главные темы её личности: неистребимый идеализм души, интеллектуальное изящество, античный шарм, вызов стереотипам, умение быть единственной в любой ситуации. Казалось бы, мелочь, всего лишь материальный знак, но, будучи точно найденным, он становится Словом о главном и важном.