ПЕРМСКАЯ «ДРАМА» ЗАСТУПИЛА ЗА ЧЕРТУ

Название новой постановки Валентина Ярюхина — «Эй, вы заступили за черту!» — может быть истолковано двояко. С одной стороны, речь идет о вполне конкретной, материальной черте, за которую запрещено заступать посетителям музея одного заштатного европейского городка. С другой — героям приходится определять свое положение в пространстве и относительно некой этической границы. Такую игру смыслами в заголовок спектакля заложил сам Ярюхин.

Оригинальное название пьесы Нила ЛаБьюта — The Shape Of Things, что может быть переведено как «Порядок вещей» или «Суть вещей». Решение режиссера о переименовании представляется разумным: новый заголовок «глагольнее», а значит, динамичнее, в нем есть интрига, в нем есть энергия восклицания, наконец, в нем есть пространство для множественных интерпретаций…

«Эй, вы…» идет на малой сцене Пермского академического театра драмы, и, честно говоря, представить его на большой попросту невозможно. Во-первых, четверо главных и единственных героев спектакля там попросту потерялись бы. Во-вторых, поскольку сюжет целиком и полностью посвящен их частной, если не сказать интимной, жизни, наиболее уместным здесь представляется разговор вполголоса и с глазу на глаз. Малый зал как раз и обеспечивает должную степень камерности. Грань между сценой и зрительным залом размыта, а ближе к финалу она и вовсе стирается — зал становится частью сцены, вернее, актеры «присваивают» себе еще и территорию зрителей.

Главная удача Ярюхина в случае со спектаклем «Эй, вы…» — это его атмосфера. Атмосфера джазово-рок-н-ролльных 1960-х, маленьких кофеен, где курят и спорят об искусстве, студенчества — с его бунтарством, амбициями и здоровой молодой сексуальностью.

«Эй, вы…» не зря позиционируется как спектакль о молодежи и для молодежи, эстетствующей и умствующей. Таковы герои этой истории. Таков и потенциальный зритель, могущий испытать катарсис, наблюдая за их жизненными перипетиями. Но, конечно, важным фактором катарсиса в данном случае является тяготение реципиента к романтике — главным образом, декадентской и постмодернистской. К романтике манифестов актуального искусства, разного рода провокаций, кирпичных стен, черно-белых фото (и непременно в расфокусе), щемящих блюзовых мелодий, честного «сигаретного» дыма, ночных философствований о несовершенстве мира под бутылочку-другую…

Итак, есть двое: он и она, Адам и Ева (к слову, параллель с библейскими персонажами здесь несколько грубовата и надуманна). Он — классический неудачник: с карьерой — не очень, с женщинами — очень не... У нее все ровно наоборот — хороша собой, обаятельна, через пару месяцев предстоит защита диплома, с которой она, по всей видимости, справится блестяще.

Судьба сводит их в музее, где Адам работает охранником, а Ева, будучи большой поклонницей актуального искусства, собирается совершить идеологическую диверсию, пририсовав статуе гениталии («родные» музейщики стыдливо закамуфлировали, а Еву подобное ханжество возмущает). Между молодыми людьми завязывается разговор, первой репликой в котором становится лейтмотивное «Эй, вы заступили за черту!» — так Адам пытается вразумить Еву, которая перешла границы дозволенного в данном музее. А впоследствии — и не только в музее.

Несуразный Адам и прекрасная Ева начинают встречаться. Она, умничка, медленно, но верно делает из него человека: Адам худеет, меняет прическу, одежду и даже внешность — пластический хирург ваяет ему новый, «усовершенствованный» нос. Как оказалось, моделью, подвергшейся добровольно-принудительному «апгрейду», стал не только нос, но и его обладатель в целом.

Без пяти минут выпускница искусствоведческого факультета, Ева решила поставить маленький эксперимент по модификации homo sapiens в рамках своей дипломной работы. Исходя из тезиса о том, что искусство должно преобразовывать мир, барышня решила начать с «малого» — с другого человека, а в качестве резца, отсекающего все ненужное, решила использовать манипуляцию романтическими чувствами. И у Евы получается: влюбленный и покорный Адам подчиняется ее воле во всем, в том числе, и в вопросах сущностных: таким образом, «объект» меняется не только внешне, но и внутренне, экзистенциально.

Когда «под занавес», на защите диплома Ева принародно раскрывает свой замысел, Адам испытывает глубокое потрясение: оказывается, он не удачливый любовник, а подопытный кролик. Не в силах пережить предательство, бедняга пускает себе пулю в лоб, подтверждая заявленный в афишах анонс спектакля как «истории любви с летальным исходом» (кстати, убить Адама пожелал опять-таки режиссер — в пьесе главный герой остается жив, что, кстати, как-то больше вяжется с его характером).

По словам Валентина Ярюхина, пьеса ЛаБьюта интересна ему как «история чувства на опасном пространстве любви». При всем уважении к Ярюхину, сложно согласиться с ним в столь высокой оценке лабьютовского произведения. Исходный материал настолько слаб, что даже как-то странно, что режиссеру и актерам удалось его «вытянуть». Сюжет — очередная вариация на тему «пигмалионства», в диалогах, как, собственно, и в характерах героев, существенно недостает правды жизни. Искусственность их речи и неправдоподобность поступков частично компенсируется актерской игрой — актеры действительно выкладываются, это невозможно не оценить: жаль только, что выкладываются они ради такой бедной пьесы.

Возможно, одно из слабых мест произведения ЛаБьюта в том, что его автор — прежде всего, не драматург, а «киношник». Будучи кинорежиссером («Одержимость», «Сестричка Бетти») и киносценаристом, он привык иметь дело с киноязыком, а не с языком театра. Так, «Эй, вы…» наверняка спасла бы грамотная операторская работа, различные аудиовизуальные эффекты, все эти наезды-отъезды, крупные планы, стоп-кадры, дрожащая камера… Скорее всего, киноформат добавил бы отдельным сценам зрелищности, а диалогам — значительности. К слову, ЛаБьют уже предпринял попытку экранизации «Эй, вы…», точнее говоря, The Shape Of Things. Впрочем, зрительской любви этот фильм не снискал.

Но у ярюхинской инсценировки шанс полюбиться зрителю есть. Во всяком случае, для этого сделано все возможное. Прекрасное музыкальное сопровождение, явственно ощутимая атмосфера, на которую добросовестно работают все предметы сценического интерьера, интерактивность — зритель как бы «заступает за черту», отделяющую зрительный зал от сцены.

Отдельного упоминания достоин клоун-мим, выступающий в роли конферансье, который, предваряя очередную сцену, пишет на стекле красным по прозрачному — «Музей», «Парк» или, скажем, «Приемная врача», а потом невозмутимо убирает со сцены все лишнее (в последней сцене он так же невозмутимо набросит простыню на тело застрелившегося Адама).

Вопреки невыразительности пьесы ЛаБьюта и благодаря выразительности режиссерской работы и актерской игры спектакль скорее удался, чем нет. Определенно, найдется зритель (скорее всего, молодой либо ностальгирующий по временам бурной молодости), который скажет что-то вроде: «Эй, вы… Это моя история!».