«В России вечное сегодня, наступившее в 1917 году»

Политические репрессии XX века являются одной из самых тяжёлых травм российской истории. Однако в последнее время тема террора становится всё более популярной среди населения и преподносится как некий образец для подражания. О том, чем объясняется тяга к насилию, почему люди желают перенести трагичный опыт прошлого в настоящее и сохранить в будущем, «Компаньон magazine» пообщался с профессором Пермского государственного института культуры Олегом Лейбовичем.

— Олег Леонидович, сейчас с каким-то даже наслаждением бередят травму 37 года. Почему и зачем?

— Из жизни ушло поколение репрессированных и их детей. Вместе с ними уходит ощущение травмы. Для историков эта тема становится академической, для публики — далёкой, почти сказочной. Об эпохе террора можно толковать как угодно. О репрессиях сегодня говорят люди, не имеющие к ним никакого отношения. 1937 год становится символом многозначным. Для одних это меч, разящий негодяев, изменников и воров. Для других — топор, покрытый кровью невинных жертв. Последний образ был запечатлён в культурной памяти советской интеллигенции и оставлен ею в наследство нынешнему поколению образованных классов. Отнюдь не всему. Часть интеллектуалов ничего не хочет знать о прошлом; другая находит в нём образцы для подражания. Третья часть хранит заветы отцов и ищет прямые аналогии в сегодняшних властных действиях с террором 1937 года. Вспомним, что в коллективной памяти советской интеллигенции террор отождествлялся с избиением мастеров культуры, бывшего дворянства, профессиональных революционеров, военных, всё той же интеллигенции. Кроме того, в сознании интеллигенции, с лёгкой руки Никиты Сергеевича Хрущёва, никогда не существовало массового террора. То, что в городах убивали разнорабочих, сторожей, интеллигентных людей старой формации — шестидесятников — мало интересовало. Это были просто люди — без больших биографий, звонких имён, трогательных воспоминаний. Даже когда в 1990-х годах начали публиковать документы о массовых операциях по избиению крестьян, рабочих, маленьких служащих, когда выяснилось, что речь шла о сотнях тысяч загубленных людей по стране, то и это не очень кого-то встряхнуло. Кто-то не заметил, кто-то не поверил, кто-то отвернулся. И только РПЦ вспоминает своих мучеников, независимо от сана. Только она.

Это один пласт проблемы. Есть и другой. Для переломных эпох характерно чувство ностальгии. Прошлое кажется сном, совсем не кошмарным: обволакивающим, уютным, тёплым. И в этом сне репрессивная политика кажется совсем не опасной, тем более не зловещей, а вполне оправданной, справедливой, достойной. Мы можем увидеть ностальгию по репрессиям. Более того, желание их повторить опять же во имя справедливости и сохранения социального порядка. Наверное, не будет преувеличением сказать, что складывается в нашей культуре запрос на террор. Вернее, запросы. Рядовые граждане (дурное определение, не знаю, чем заменить) говорят о том, что неплохо было бы покарать зарвавшихся начальников и надменных богачей. И пусть это сделает сильная и хорошая верховная власть, накажет местное начальство, которое без конца присылает платёжки за квартиру с новыми, более высокими тарифами. С другой стороны, начальники грустят, что подчинённые совсем распустились: «Наташа и та вовремя на работу не приходит! Вот бы запретить им всем увольняться по собственной воле, разрешить в тюрьму сажать за опоздания, а ещё лучше восстановить крепостное право и сечь непокорных на конюшне».

Взаимное недоверие между людьми, неумение понять другого трансформируется в жажду репрессий сегодняшних и в оправдание репрессий вчерашних. В образе террора проглядывают черты идиллические. Ах, как было хорошо! Всех плохих людей наказывали, поэтому их было мало, благодаря этому мы всех победили и построили великую экономику. Идея о том, что большие задачи требуют большой крови, давно вошла в наше коллективное сознание.

— Складывается ведь парадоксальная ситуация. У народа есть запрос на то, чтоб кто-то покарал начальников, и начальники демонстрируют готовность этот запрос удовлетворять. Они разве не осознают, что в конечном итоге насилие будет направлено против них самих?

— Нет больших культурных различий между политическим классом и капитанами экономики, с одной стороны, и офисным людом, с другой. Общие представления, схожие ценности, те же самые иллюзии. И страха нет. Для них террор XX века — это древняя история. Настолько же древняя, как история Древней Греции и Древнего Рима. То ли было, то ли не было, то ли хорошо, то ли плохо. Позиция такая: я про это ничего не знаю, значит, этого не происходило. Сегодняшний начальник самого разного калибра зачастую чудовищно не образован. Он может быть удачливым менеджером, прекрасно ориентироваться в социальных связях, быть вполне достойным человеком, но при этом жить в мире исторических фантазий, социологически не мыслить и верить в чудо.

Вследствие необразованности инстинкт самосохранения у нынешних начальников сведён к нулю. Верховая власть в последнее время постоянно им говорит: «Никакие ханские ярлыки на неприкосновенность мы уже не раздаём. Ты губернатор, утверждённый лично президентом, ничего, в Матросской тишине к тебе будут относиться вежливо. Ты тоже губернатор, утверждённый другим президентом, ничего — все следственные операции по отношению к тебе будут проводиться строго в рамках закона. Ты министр регионального правительства, или даже федерального, но твоя должность не даёт тебе защиты от задержания, ареста (пусть домашнего) и суда».

Верховная власть подаёт сигналы один за другим; начальство поменьше разводит руками: «Да-да-да, карать положено, но нас это не коснётся, мы же верные и лояльные». В общем, иногда история повторяется, правда, не в виде фарса, а всё той же нескончаемой драмы.

Одобряя запрос публики на репрессии, часть начальства проявляет активность в том, чтоб самим стать той самой крепкой рукой, которая так нам необходима.

— Возникает ощущение какого-то непроходящего дежа вю. Как внедрить технологию разграничения прошлого и настоящего, отделить в коллективном сознании то, что было, от того, что есть?

— В нашей культуре очень сложно обстоит дело со временем. Советское общество долгие годы жило завтрашним днём. Сегодня всё-таки лучше, чем вчера: сытнее, комфортнее. Хотя и трудно, и муторно, и торгаши зажрались... Впереди маячил какой-то свет в туннеле. У людей было ощущение, что будет то же самое, но лучше. Такое состояние и называется историческим оптимизмом. Оно поддерживалось не только пропагандой, но также системой высшего образования, наличием рабочих мест, требующих дипломов и дающих возможность на социальную карьеру как минимум по двум направлениям — производственную и общественную, партийную. Перспективы были не для всего общества в целом, но для собственных детей существовали.

В 1990-е годы ситуация изменилась. Вопрос, что будет завтра, стал открытым: а бог его знает. Скорее всего, ничего хорошего. Из-за неопределённости будущего возник спрос на гадалок, экстрасенсов и прочих предсказателей.

Что касается вчера, то его вообще нет. Вчера — это то же самое сегодня. Только лучше и чище, справедливее и правильнее. Историю долго изгоняли из нашей культуры. Читаешь чью-нибудь биографию 1933 года: «Имярек родился в 1871 году в городе Ленинграде...» . Человек в анкете 1948 года пишет, что начал службу в МВД в 1919 году... «В России было вечное сегодня, наступившее в 1917 году», — заметил как-то советский философ. Наша история и в 2017 году — это сегодняшний день, чуть-чуть опрокинутый по календарю назад.

Это первый сюжет. Второй ещё более интересный. Поскольку мы живём в обществе потребления, то и историю потребляем как все остальные продукты: хотим, чтоб было красиво, вкусно, эстетично и занимательно. История для публики — это бесконечный сериал, который можно смотреть с любого места в любое время и всегда покажут что-то интересное с хэппиендом. А если нет хэппиенда, то это уже неинтересная история, такую смотреть не будут.

— Если публика хочет потреблять только такую историю и только таким образом, то конференции, круглые столы и семинары, где ставятся и обсуждаются вопросы типа «Помнить нельзя забыть», никак не влияют на массовое восприятие картины мира. Эдакий интеллектуальный междусобойчик...

— Совершенно верно. И это общеевропейская тенденция, когда собираются интеллектуалы, которые профессионально занимается конкретным историческим периодом, и на своём птичьем, никому не доступном языке обсуждают, что там было и чего не было Либо собираются люди, горячо заинтересованные в решении сегодняшних общественных задач и говорят: «Обожаю режим и хочу, чтобы он длился вечно, он наследует великие традиции...». Когда им возражают: «Там же вроде был кровавый маньяк...». Они парируют: «Что вы?! Есть научные книжки, где сказано, что он был добрый, мягкий, белый и пушистый».

— Возможно вообще выбраться из этой колеи вечного сегодня, чтоб обрести прошлое и получить шанс на будущее?

— Для этого существуют два пути. Первый из них— школьный учебник истории в комплекте с учительницей, которая может даже не слишком много знать, но обязательно иметь вкус на книги. Второй путь — это беллетристика. Что бы ни писали историки про Кутузова, в сознании остаётся толстовский образ этого персонажа. Не напиши Пушкин в «Капитанской дочке» про пугачёвский бунт, мы вообще бы ничего не знали ни о самом Пугачёве, ни о бунте. Мало ли что случалось на окраинах империи... На сегодняшний день художественные тексты вытеснены и заменены телевизионными картинками. Аналогично тому, как в Средневековье люди узнавали историю по фрескам, сейчас массы воспринимают мир посредством бегущих кадров. Современный человек потребляет образы вчерашнего дня, находя в них созвучие своим сегодняшним ценностям, но не своему сегодняшнему быту. Если на картинках показано, что во все века враги приходили на нашу землю с оружием, что бурому медведю приходилось бесконечно своей тайги никому не отдавать, то и действительность воспринимается именно так: кругом враги, идёт война.

Опасаясь, вдруг завтра на него нападут какие-нибудь оранжевые геи и что-то плохое со мной сделают, индивид жаждет сильной власти, потому слабенькая не защитит. А ещё лучше, чтоб завтра и вовсе не наступало, чтоб было вечное сегодня! Очень трудно выбраться из этого круга.

Культура меняется медленно. В Советском союзе 20 лет боролись с религией, церкви сносили, попов сажали, а в 1937 году узнали, что более половины его граждан называют себя верующими. Пятилетка безбожия не дала результата. Первые итоги переписи 37 года были объявлены вредительскими, проводивших её людей расстреляли, и в 39-м провели повторный опрос, в которой уже не было вопроса про веру.

Если профессор кафедры истории КПСС воспитал ученика, то студент вышел из университета с таким же отношением к миру, к действительности как и его наставник. Предпосылок для изменения восприятия мира в России очень мало. Любой просвещенческий проект работает с поколениями, его невозможно реализовать за несколько лет. Пока немецкие студенты учились у той профессуры, которая делала карьеру в Третьем рейхе, ФРГ оставалась его наследником, в том числе по духовной атмосфере. Причём первые 20 лет после окончания войны так ведь и было.

Люблю приводить такой пример. В 1965 году был проведен первый опрос про жизнь в Третьем рейхе. Я тогда эту книжку в Горьковской библиотеке поймал, наши её как-то случайно закупили. Это была невероятная прелесть! 40-летние, 50-летние германцы отвечали: «Господи, как было хорошо! Нееее, СС — это плохо! И Гитлер — это плохо! Но и у него есть положительные черты... Но как было хорошо! Билеты в портер и на галёрку стоили одинаково. Если я приходил раньше, садился в портер, а опоздавший главный бухгалтер садился на галёрку. Молодёжь была подтянутая, спортивная, вежливая. Не курили. Наркотиками не баловались. Сексуальных переворотов не совершали. Какое было братство, у нас в обращении даже слова «господин» не было! Все называли друг друга только по званиям, хорошие товарищеские отношения. К сожалению, войну затеяли и золотой век закончился..» Такая вот ностальгия.

— Ну хоть какие-то шансы есть?!

— Любое общество имеет шанс на мечту. Однако шанс, что изменится наш взгляд на историю, очень небольшой. Есть шанс на то, что в нашем восприятии действительности появится больше рациональных моментов, разумного эгоизма, но такая возможность может быть реализована только на основе социальной солидарности. «Голос единицы тоньше писка. Кто её услышит?..» это Маяковский. Однако над нами довлеет принудительный коллективизм предшествующих десятилетий, и мы так и не смогли создать никаких корпораций. У нас нет даже корпоративных инстинктов на уровне «наших бьют и нас будут бить». При отсутствии корпоративных интересов, не говоря уже о других формах социальной солидарности, человек, находящийся наедине с большой властью, очень хочет к ней прилепиться и почувствовать себя частью скалы. То, что работает на образ скалы, работает и на одинокого человека. Символическое сокращение дистанции между индивидом и верховной властью воспринимается как один из способов социальной защиты.

— В России существует два культа — палачей и жертв. При этом мало кто вспоминает людей, которые сопротивлялись насилию.

— Это действительно так. Когда мы говорим об эпохе 1930-х годов, вспоминаем в основном жертв. У нас предпринимается попытка пронести этот культ через два или три поколения. Сейчас буду цитировать поэта Евгения Евтушенко (улыбается)... Представьте себе 1970 год, журнал «Новый мир» уже не Твардовского, поэма «Казанский университет», естественно, про Ленина. «Трусливые жертвы, вы славы не стоите. В стране, где террор — государственный быт, невинно растоптанным быть не достоинство, уж лучше за дело растоптанным быть!» И т. д. Понятно, что это не про народовольцев, не про Александра Ульянова. Если бы удалось сместить акценты...

В 1935, 36, 37 годах сопротивление террору происходило по всей стране. В тех формах, которые тогда были доступны: священник говорил проповеди, директор завода защищал своих работников от НКВД. Сосед

Начальник ворошиловского райотдела НКВД отказался проводить массовые аресты. Жизнью заплатил за это. Читаю в документе, как один НКВДшный начальник жаловался другому партийному начальнику: «приехали в лесной посёлок арестовывать врага народа, вышел пьяный начальник лесоучастка и со словами «опять невинных людей арестовывать будете» послал нас вон. Мешал производить арест и обыск». Понятно, что казус, но не единственный на самом деле.

Была, например, такая история. Начальник шахты говорит своему «помощнику» из НКВД: «Форму не носи на работу, она меня и рабочих раздражает, смотреть на тебя тошно». Тот жалобу начальству накатал.

Таких случаев не так уж и мало. Как-то их не вспоминают. Все про жертвы говорят. Мне юродивый, ругающий власть, больше симпатичен, чем инструктор, который два года искал троцкистов, на третий год его самого позвали в соседнее помещение и сказали: «Рассказывай, кто тебя завербовал». В его последних показаниях были такие слова: «Надеюсь, партия учтёт моё раскаяние и снова даст мне работу». Расстреляли.

— Если у человека иное восприятие мира, и он не имеет способности адаптироваться к нынешнему режиму, он будет просто вытеснен из него?

— Вытеснен и наказан. Соответствующие сигналы верховная власть уже посылает населению. Из последнего: «Если ты, мужик, не работаешь, мы тебя в тюрьму сажать не будем, но обложим налогом на бездельников». Карательные механизмы уже работают. Однако в массовом сознании они не ассоциируются с теми, что применялись 70 лет назад. Задача историков — показать, что на самом деле это одни и те же механизмы. Не можешь адаптироваться к колхозной жизни, изволь адаптироваться к лагерной. Не можешь адаптироваться к нынешнем экономическим институциям, изволь расплачиваться деньгами, нет денег — принудительными работами.

Всё большую популярность сейчас набирает идея о том, что необходимо не просто быть лояльным к режиму, но необходимо демонстрировать эту лояльность. Текущая ситуация отличается от периода 1980-х годов тем, что тогда правила игры были определены, все знали, что можно говорить, принадлежа к тому или иному кругу, на ту или иную публику. а чего — нельзя. Сегодня правила игры не определены, поэтому люди проявляют невероятный энтузиазм. Делают жесты, а получается жестикуляция.