ЗАПИСКИ АРЕСТАНТА

От редакции. Отношение к человеку, писавшему эти записки, неоднозначное. Кандидат географических наук, но куда больше анархо-эколог Роман Юшков прочно завоевал себе славу фигуры одиозной. Именно за свою бунтарскую «революционную» деятельность, которую многие, в том числе и редакция «Компаньона», не склонны идеализировать, Юшков оказался за решеткой. Однако мы сочли необходимым опубликовать этот материал. Неважно, кто именно и за какую деятельность подвергается аресту. Важно, что эти строки показывают, что ждет любого, кто волею случая попал в руки наших «правоохранительных» органов хотя бы на несколько дней.

Тяжелая дверь с грохотом захлопывается, ключ скрипит в замке за моей спиной, я снова в камере. До боли знакомые большие общие нары из одного конца в другой, пара тускловатых лампочек по 40 ватт под потолком, там же в вышине - слепые окошки с решетками и «ресничками», санузел, открытый нараспашку почти на все стороны света.

И так - трижды за минувшее лето. Все «то да потому»: нарушение порядка проведения публичных мероприятий, неповиновение милиции, мелкое хулиганство. Буду потом судиться и пытаться доказать незаконность ареста, а пока надо если не с удовольствием, то с максимальной пользой прожить эти очередные семь или 10 суток.

Для начала лечь на нары и прийти в себя после суда, райотдела, автозака, «обезьянника», стеклянных судейских глаз, лисьих прокурорских мордочек. Нары - это голые доски без каких-либо излишеств. Жестко и под утро очень холодно. Товарищи обычно передают мне с воли спальный мешок, и я блаженствую в нем на зависть другим арестантам. От жесткости он, правда, спасает мало, но к ней постепенно привыкаешь и потом уже страдаешь меньше. Зато в него можно залезть с головой и скрыться от электрического света, бьющего с потолка круглые сутки.

Как правило, камеру приходится делить с двумя-тремя товарищами. Иногда вдруг набивают и человек семь-восемь. Соседство с ними - это почти всегда познавательно, но и утомительно в то же время.

Большинству арестантов, особенно наркоманам «на кумаре» (в фазе ломки), надо постоянно общаться, молоть языком, делиться переживаниями, и это значит: прощайте сосредоточенное чтение и уединенное размышление. За суммарный почти месяц отсидки этого лета я провел в одиночестве всего дня четыре, и это было очень неплохое время.

...Единственный мой сожитель сейчас - огромная серая крыса, которая выныривает из дырки унитаза частенько именно в тот самый момент, когда я берусь за еду, и упирается в меня наглыми сержантскими глазками. Когда раньше я слышал про крыс, плавающих в канализации и вылезающих из унитаза, я не верил и доказывал, что они же не ондатры какие-нибудь, чтобы подолгу плыть в трубе - вот он, очередной урок для неверующего Фомы.

В спецприемнике можно трудиться, если есть охота. На работу водят в горУВД, там арестанты занимаются ремонтом, приборкой, переноской тяжестей и т. д.

Вопреки всем традициям политзеков я каждый раз в первый же день пребывания здесь пишу заявление о готовности работать на благо общества. Тяжеловато все-таки 10 суток подряд смотреть в крашеную зеленую стену, хочется пространства, света, зелени. Прогулок на свежем воздухе здесь, в отличие, например, от СИЗО, не положено. И каждый раз я убеждаюсь, что горУВД принципиально не нуждается в моих услугах. Берут всех, оставляют лишь меня и самых «побегоопасных» наркоманов и рецидивистов.

Но, как правило, приходится делить стол и кров с разнообразными соседями. В сумме мне пришлось делить нары с не одним десятком сокамерников. Все ведут себя по-разному, среди них бывают угрюмые, взвинченные, подавленные происшедшим, но практически никто не агрессивен. Все понимают, что конфликт, вспыхнувший в замкнутом пространстве в условиях круглосуточного сосуществования, чреват последствиями, поэтому большинство ведет себя более вежливо и предупредительно, чем на воле.

Единственным исключением стал 26-летний урка Дениска - так подчеркнуто уменьшительно я называю его, чтобы по ходу дела немного ставить на место. В отличие от прочих опытных сидельцев он настолько неумен, что бравирует своим 14-летним (начиная со спецПТУ) тюремным стажем. Я вижу, как он бросает пробные камешки - придирочки, недобрые подколочки - в направлении тех, в ком он нащупывает слабину, чтобы начать выстраивать в пределах камеры свою «властную вертикаль».

Не сговариваясь, мы, не тюремные, но более старшие и уверенные в себе, своим покровительственно-снисходительным отношением «экранируем» его. Где-то посмеиваемся, где-то напрямую мягко осаживаем, и этот волчок с холодными глазами вынужден прятать зубы. Вскоре опера находят на него улики по квартирной краже, и Дениска уезжает мотать свой очередной, четвертый или пятый, срок, и вся камера, уставшая от его злой ауры, с облегчением вздыхает.

Как-то между прочим я хвастливо рассказываю своим сотоварищам о том, что после задержания меня били в райотделе омоновцы. «Как били? Что с тобой стало?» - уточняют они. Я красочно описываю, как они выволокли меня в коридор, сбили с ног, и удары кулаков посыпались мне на голову, а затем - по почкам и печени, как мне за волосы выламывали голову назад и как похрустывали при этом шейные позвонки, как прицельно пинали тяжелыми ботинками по внутренней стороне голени, и как на все это взирал, ухмыляясь, полковник.

Мои собеседники меж тем снисходительно пересмеиваются. «Чего ржете?» - не понимаю я. После их рассказов я догадываюсь, что меня еще никто по-настоящему не бил; что бьют не меня, а их, уголовников.

Наркоман и вор Максим по кличке Грех рассказывает, как после неудачной попытки убежать милиционеры поставили его на четвереньки и со всей силы пинали ногой в пах, как он потерял от боли сознание и несколько недель после этого ходил - ноги колесом.

Отсидевший в юности за грабеж и потому находящийся под вечным подозрением Олег из Закамска припоминает, как у него выбивали признательные показания по поводу обворованной в его подъезде квартиры: опера в масках лупцевали его руками и ногами так, что он несколько дней не мог потом встать; его бросили в камеру отлежаться, подняться с нар он смог лишь на четвертый день, а на десятый день его отсидки, вернее отлежки, нашлись, на его счастье, настоящие преступники.

Специалист по гаражам Майкл с печальной гордостью отчитывается мне, что в том же райотделе в ходе дознания об него сломали в свое время три совсем еще хороших стула.

Простой дебошир-работяга Коля повествует, как не захотел идти из дома вместе с приехавшими по вызову соседки омоновцами, и они, обидевшись, порвали ему селезенку, потом он несколько месяцев путешествовал по больницам. И я понимаю, что моя арестантская судьба пока что светла и безоблачна.

Спецприемник для административно арестованных - это несколько облегченное подобие тюрьмы. Хотя по некоторым параметрам - отсутствие прогулок, запрет на переписку, одноразовая кормежка, голые нары без матрасов и одеял - здесь пожестче. Для части обитателей, переезжающих потом в ИВС или СИЗО, это первый шаг, тюремное преддверие, для другой части - повод вспомнить былой тюремный опыт. Частенько сюда помещают тех, на кого копают и пока еще не накопали, но не хотят выпускать из виду. Опера в таких случаях быстренько договариваются с мировым судьей, тот выносит стандартное решение о якобы совершенном мелком хулиганстве, и подозреваемый едет в спецприемник на 3-10 суток. Опера ищут улики, иногда приезжают к арестанту на беседы и если накопают, арестанту предъявляют обвинение, и он отправляется в тюрьму, а если удача повернется к нему лицом, то по истечении административного срока он идет домой.

Сейчас со мною из таких - грабитель Олег: ему послали повестку сдать кровь на анализ в связи с недавним убийством на закамской автозаправке, он ее проигнорировал. Опера его забрали, свозили на анализ крови, а до получения результатов и в назидание за непослушание поместили на три дня в наш гостеприимно распахнутый для всех спецприемник, заехав на 10 минут к мировому судье.

Иногда и ко мне наведываются УБОПовцы, забирают в кабинет наверх и ведут некие профилактические допросы. У них сейчас в духе новомодных тенденций создан отдел по борьбе с экстремизмом. Видимо, в Перми с экстремистами напряженка, так что я у них прохожу как плохонький, но экстремистик, они этого не скрывают. Находясь здесь, я периодически ощущаю, что являюсь объектом начальственных манипуляций, очевидно, с той же изыскательской целью.

...Сидеть с наркоманом «на кумаре» - сущее проклятье. Ни днем, ни ночью нет от него покоя: он не спит, мотает круги по камере, но долго ходить не может, ложится, но лежать и сидеть не может тоже, начинает бить себя по щекам, то мерзнет, то потеет, то изнемогает от поноса, бьется о нары, замирает на пять минут и срывается вновь с места, бежит то умываться к умывальнику, то блевать к унитазу, то приходит в ярость от скрипа сверчка и бросается чуть ли не зубами отдирать плинтус в безуспешных попытках добраться до недоступного скрипуна... А когда им чуть-чуть легче, они жаждут отвлечься от своей муки, и им надо общаться, общаться, общаться...

Я поневоле узнаю многие вехи жизни пермской наркотусовки. Сашка и Грех, наркоманы с почти 10-летним стажем (минус годы в лагерях), на пару ностальгически вспоминают, как в 1995-м вдруг пропала во всем городе ханка (маковая соломка), и сотни наркоманов, подгоняемые обнадеживающими слухами о будто бы завезенном товаре, шарахались по Перми из конца в конец, то к Универсаму, то на Северное кладбище, а там их уже ждали менты и пачками грузили в автозаки. Они помнят, как в 1997-м ханка опять повсеместно пропала, а к тем барыгам, у которых она вдруг появлялась, наезжали группы наркомафиозных боевиков и делали так, что у барыг начисто пропадал товар, а главное - желание идти поперек струи.

И вскоре в городе ни с того ни с сего появился героин, которого раньше никто в глаза не видел. На том этапе всем заправляли «воры в законе», нарконаправление непосредственно курировал Василий Тарыч. В конце 1990-х всех воров, включая Тарыча и Якутенка, отстреляли новые спортивно-административные авторитеты, с тех пор весь наркорынок, по мнению Сашки и Греха, стал гораздо более непредсказуемым, непонятным и совсем уже монополизировался, поставщики - цыгане и таджики - творят с ценами, что хотят.

...Я спрашиваю, сколько же сейчас стоит это удовольствие. Выясняется, что 600-700 руб. за грамм. «И это что, каждый день надо отдавать?!» - поражаюсь я. «Да нет, - отвечает Грех, - мне вот уже в день граммов 10 надо». Я впечатлен. «Это сколько же вы могли бы скопить, если б не кололись?..» - я поневоле начинаю подсчитывать. «Херня, - авторитетно опровергает меня Грех, - не было бы героина, не было бы и денег. Деньги появляются, когда надо героин. Ох, пойду поблюю, хоть время скоротаю...»

Когда их не очень ломает, они довольно веселые, эти Санька и Грех. Беспечно подсчитывают число умерших за пятилетку знакомых. Не без особой веселости в глазах, но, кажется, без всякого позерства Грех рассуждает вслух, не загнать ли себе все 10 граммов сразу и не закончить ли все это дело.

Грех когда-то был «золотой молодежью», родительские деньги брал с комода, не считая тысяч в пачке. Потом жизнь изменилась, а он уже был плотно «на системе». Сейчас его главная специализация - машинный вор. Пару раз отсидел по несколько лет. В последний раз повезло легко отделаться: сидел в СИЗО и стоял на том, что в краже квартиры не участвовал, что его наняли с машиной, а он ничего не знал. И добился своего: соучастие в краже с него сняли, а раз уже 10 месяцев в СИЗО отсидел, то согласился уж взять на себя скупку краденого. Приехал, говорит, из суда «на тюрьму» и танцевал от радости - от назначенных 10 месяцев сидеть осталось неделю! Стоило это ему всего 20 тысяч - 10 адвокату и 10 судье. Сокамерники соглашаются, что это фантастически счастливая история. Только вот сколько сидел, твердо «соскочить» ему так и не удалось: выходил и в тот же день раскумаривался, и все по-новой...

Сашка, напротив, простяцкий парень из рабочей семьи, в плане происхождения их с Грехом объединяет лишь безотцовщина. Тоже успел отсидеть. Профиль - карманник. Места работы - остановки, общественный транспорт, автовокзал. Сумки не режет, говорит, что хлопотно, разве что иногда пакеты, а преимущественно работает именно на карманах. Я спрашиваю, не стыдно ли ему вытаскивать последнее у своих сограждан. В ответ он не без достоинства излагает мне свой кодекс чести: у женщин с детьми и беременных и у бабушек-старушек не берет.

Сашка пылает классовой ненавистью к «спортсменам», тоскует по перестрелянным в Перми ворам, проклинает спортивный беспредел, кричит, распалясь, что при Плотнике никакой жизни не стало. «Понимаешь, они разговаривать вообще не умеют! На стрелки приезжают - на стрелках-то раньше раз-го-ва-ри-ва-ли, до-го-ва-ри-ва-лись!!! - нет, эти говорить не умеют, они сразу бейсбольные биты достают!»

...Очередной мой сосед на три дня - армянин Гагик, очень черный, круглый, волосатый. Он ужасно говорит по-русски и всюду вставляет слово «блат» - я решил, что оно из армянского, и только через день понимаю, что он имеет в виду. Попал он сюда за отсутствие регистрации. «Что у тебя, денег, что ли, не было?» - удивляется грабитель Олег. «Ой, блат, деньги был-был, а потом уже не был... мент, блат, мне три раз в день встретился...». Говорит, что уже полтора года в России. «Как же ты говорить не научился? Времени сейчас навалом, так учи русский, позорище! - советую я ему и даю газету. Читай, переводи, спрашивай незнакомые слова». Гагик послушно шевелит толстыми губами минут 10, потом делает из газеты ворону и запускает. С третьей попытки ворона тыкается носом точно в унитаз, и удовлетворенный Гагик снова заваливается набок подремать.

...Как ни относительно благополучно удалось тебе вжиться в твое тюремное бытие, в последние часы перед выходом тебя одолевают тоска и тревога. На Сашку «накопали», и он уезжает на тюрьму. В последние дни он все грезил о своей подружке и о скорой встрече с домом. Когда ему надевают наручники и уводят, он, потерянный, что-то говорит, прощается, а я мучаюсь от незнания, что сказать ему на дорогу, и с трудом заставляю себя не отвести глаз.

Так что камера у нас теперь с Грехом пополам. Он, в общем и целом, кажется, «перекумарил», по крайней мере, прошел самое трудное. Мне остается часа полтора. За окном темная августовская ночь, и сквозь решетки и реснички проблескивают одинокие звездочки на чернильном небе. Мы оба смотрим туда. «Отличные ночи!» - говорит Грех. «Максим, ты подохнешь скоро, срочно завязывай колоться и воровать, - говорю я ему, - ведь у тебя же мать, сделай это для нее!» Он переводит глаза, полные глубокой печали, с неба на меня и говорит, кажется, самому себе: «Отличные, отличные ночи...» - «Да от чего отличные, черт побери?» - «Отличные ночи для воровства... Летом светло, опасно, а сейчас самое то: в 11 уже темно, народ по выходным еще на дачах, и тепло еще... А я здесь время трачу...»

Я отворачиваюсь и от него, и от окна и закутываюсь с головой в спальник. Я чувствую, что устал. Кто меня там встретит?