КАРЛ ШМИТТ. ПОЛИТИКА - МЕРА ВСЕХ ВЕЩЕЙ

РАДИКАЛЬНЫЙ ОППОРТУНИСТ

Писать о Карле Шмитте труднее, чем о каком-либо из крупных политических мыслителей ХХ века. С одной стороны, масштаб творчества обеспечил ему видное место в истории политических и правовых учений, но с другой стороны, годы, прожитые им в гитлеровском рейхе, сравнительно короткий период его почти столетней (1888-1985 гг.) жизни показали его человеческую несостоятельность. Конечно, сам Шмитт даже не мог вообразить, в какой кошмар воплотятся его идеи. Но это не освобождает его от ответственности, тем более, что он поставил на службу третьему рейху свой личный авторитет.

Все же было бы не разумно игнорировать на этом основании его идейное наследие. Он был слишком значительным мыслителем, чтобы его взгляды поддавались элементарной классификации. Идеи Шмитта — это обоюдоострое оружие. Они в конечном счете послужили нацистам, но еще раньше на определенном этапе могли бы быть обращены и против них.

Родился Шмитт 11 июля 1888 года в маленьком рейнском городке Плеттенберге. Его семья строго хранила католические традиции, враждебные пруссаческому протестантизму. Шмитта тянуло к философии и филологии, но пришлось заняться изучением права, так как это сулило выходцу из семьи с весьма скромным достатком более надежные и обеспеченные жизненные перспективы.

Очень скоро Шмитт почувствовал вкус к юриспруденции, сохранив широкий диапазон интеллектуальных интересов: философия, история, литература, искусство. Уже первые по окончании университета его работы были замечены. Кроме незаурядных способностей, Шмитт отличался честолюбием и амбициозностью. Ему нравилось быть на виду. После короткого периода пребывания на государственной службе он надолго перебирается в академическую среду.

Его по праву можно отнести к зачинателям немецкой политической науки. Несмотря на сильную оппозицию со стороны традиционалистски настроенной профессуры юридических факультетов, Шмитт настойчиво добивался признания академического статуса за политологией и социологией. Политика органично входила во все читаемые им курсы. Как верно заметил один из исследователей его творчества Дж. Бендерски, Шмитт преподавал не столько юриспруденцию, сколько политическую науку.

Начиная с «Политической теологии» (1922), каждое новое произведение немецкого ученого вызывало заметный резонанс. Наибольшую известность принес ему труд под названием «Понятие политического». В отличие от большинства коллег, писавших по гелертерской традиции объемистые монографии, Шмитт благодаря латинской емкости стиля чаще всего обходился размерами большой статьи или брошюры.

Потрясения первой мировой войны и последовавших за ней революционных событий вызвали у ученого непреходящий страх перед гражданской войной и большевизмом. Отсюда стремление укрыться под дланью могущественного государства. Форма его не имела для Шмитта особого значения; главное, чтобы оно могло поддерживать «порядок», обеспечивать безопасность граждан. Подобно Максу Веберу, он был сторонником сильной президентской власти. Конституция Веймарской республики (ее 48 параграф) позволяла президенту вводить чрезвычайное положение и устанавливать на время диктаторский режим.

Выступления Шмитта в поддержку этого параграфа привлекли к нему внимание окружения рейхспрезидента П. Гинденбурга. Он получил статус правительственного советника. Незадолго до прихода Гитлера к власти Шмитт рекомендовал запретить обе экстремистские партии Веймарской республики: коммунистическую и национал-социалистическую. Поэтому после 30 января 1933 года у него были серьезные основания опасаться за собственную участь. На всякий случай из столицы он уехал в Кельн и поспешил вступить там в нацистскую партию.

Через одного из своих друзей он находит покровительство у Геринга. В ноябре 1933 года он уже возглавил группу университетских преподавателей нацистского союза германских юристов. Затем его назначили редактором «Газеты германских юристов». Он быстро осваивает нацистский жаргон. В его публикациях появляется ранее чуждый ему антисемитский дух; отдал он дань и откровенному расизму. Все это выходило за рамки поведения, объясняемого инстинктом самосохранения. Он уже не просто приспосабливается к режиму; он становится активным его поборником, надеясь получить роль «коронного юриста» гитлеровского рейха.

Тем не менее, несмотря на свои старания, Шмитт не смог убедить в своей верности «старых борцов», подозрительно относившихся к тем, кто с запозданием переметнулся в стан победителей. Кроме того, его стремительная карьера вызывала зависть у коллег, в том числе и некоторых бывших его учеников. В конце концов ему пришлось уйти в тень. Но ни о какой «внутренней эмиграции» говорить не приходится. Шмитт продолжал служить в Берлинском университете и писать работы, главным образом по международному праву, выдержанные в духе полной лояльности режиму.

Когда рухнул гитлеровский рейх, Шмитт подвергся денацификации, провел более года в заключении. На вопрос, стыдится ли он того, что было им написано при нацистах, он отвечал: «Сегодня, конечно... Это действительно ужасно. Больше мне об этом нечего сказать». Ответственность его была признана моральной, его публикации и деятельность попадали под установления Нюрнбергского трибунала. Он не был осужден, но и не был оправдан. Впоследствии Шмитт признавал, что Нюрнберг был ношей, которую ему пришлось нести всю оставшуюся жизнь. Правда, он не без известной гордости играл роль интеллектуального изгоя, любил сравнивать свою участь с судьбами Макиавелли и Гоббса.

РАСПОЗНАТЬ ВРАГА СВОЕГО

Однако искать объяснение податливости Шмитта тоталитарному искусу нужно не только в его несомненном оппортунизме, но и в его политических воззрениях. Вообще, его, не боясь преувеличения, можно назвать самым «политическим» мыслителем ХХ века, так как в политике он фактически растворил все человеческое бытие. Анализируя «Понятие политического», самый глубокий истолкователь идей Шмитта Лео Штраус доводит мысль того до кристальной ясности — «политическое — базисная характеристика человеческой жизни; политика в этом смысле — судьба; следовательно, человек не может ее избежать». Из этого вытекает, что только в политическом контексте человеческая жизнь наполняется смыслом.

Говоря о «политическом», Шмитт, как это подметил Л. Штраус, избегает исчерпывающего определения для своего излюбленного понятия. Вопрос о сущности «политического» Шмитт сводит к вопросу о его критерии. Таковым является способность различать врагов и друзей: «Если такого различения нет, то нет и политической жизни вообще». Оно неустранимо. Ни отдельному человеку, ни целому народу не уйти от него, не спрятаться от него в сфере морали или экономики, где имеют дело не с врагами, а с оппонентами и конкурентами.

Не может не броситься в глаза антилиберальная заостренность понятия «политического». Антилиберальный лейтмотив проходит практически через все написанное Шмиттом; он звучит во всех его концептуальных рассуждениях. В миролюбивом, мягкотелом, на его взгляд, либерализме, проникнутом тенденциями к пацифизму и нейтралитету, он усматривает отрицание решительного и воинственного «политического». Манихейское, черно-белое истолкование мира на основе формулы «друг-враг» носит подчеркнуто антиконсенсусный характер и направлено все против того же склонного к компромиссам и согласию либерализма.

Понятие «враг» — главный элемент «политического». В паре «друг-враг» первая часть носит чисто семантический характер, а чаще всего просто выпадает за ненадобностью. Зато второй части, понятию «враг», присущ не только политический, но и «экзистенциальный смысл». Враг — не символ, не некая абстракция — это осязаемая реальность, неотъемлемая часть бытия, превращающем его в бытие политическое.

Разделение по принципу «друг-враг» относится прежде всего к области межгосударственных отношений. Но подобный дихотомический подход Шмитт распространяет и на внутриполитическую сферу. Его логический итог — гражданская война.

Отношения вражды оказываются главным стимулом для политического существования. Благодаря наличию распознанного врага народ пребывает в состоянии постоянной мобилизованности, не позволяет себе ни малейшего расслабления. И государство остается государством, только сумев определить своего врага.

О том, какое место в учении Шмитта отведено «политическому», красноречиво свидетельствует тот факт, что, несмотря на свойственное германскому правоведу преклонение перед государством, он все же отдавал приоритет не ему, а «политическому». Оно характеризуется как «базис государства», т. е. является для него предпосылкой. Правда, это не извечный принцип, а свойство времени.

Прежде, в более спокойные годы, политику определяло государство, базировавшееся на устойчивых правовых основах. Но теперь, в эпоху «всемирной гражданской войны», эти основы оказались подорванными. Ныне решающим фактором жизнеспособности государства становится политика или, иными словами, «политическое».

ВЕЛИКОЕ «ИЛИ — ИЛИ"

Мощный антилиберальный заряд несет в себе и такой фундаментальный элемент воззрений Карла Шмитта, как «децизионизм» (от фр. decision — решение), т. е. ставка на решение «или — или» в противоположность дискуссии и компромиссу. Децизионизм — это культ решимости и действия. В конечном счете он сводится к «великому или — или, чья суровая непреклонность скорее отдавала диктатурой, чем вечными разговорами».

Концентрированным выражением децизионизма является шмиттовское понятие «исключительного» или «серьезного случая». Речь идет о таких обстоятельствах и ситуациях, которые не предусмотрены никакими нормами. Реальную действительность между двумя мировыми войнами как раз и можно было принять за непрерывную исключительную ситуацию, постоянно требовавшую неординарных решений.

Шмитт отграничивает исключительные случаи или обстоятельства от чрезвычайного или осадного положения. При всей экстраординарности последних они все же предусмотрены нормой и находят отражение в конституционных актах. Так в концептуальном багаже Шмитта появляется еще одна антитеза: «исключительный случай — норма», т. е. «децизионизм — нормативизм». И эта антитеза, как и все прочие, у германского правоведа выходит за рамки юриспруденции и принимает явный политический характер. Ведь норма, с точки зрения децизиониста, обретает ценность только в том случае, если она вводится посредством политической воли, опирающейся на власть или авторитет, т. е. все тем же решением.

Само по себе решение «свободно от всякой нормативной связи и является в собственном смысле абсолютным». Оно не нуждается в нормативно-правовом обосновании. «В исключительном случае, — провозглашает Шмитт, — норма уничтожается». Исключение гораздо интереснее, чем нормальный случай.

Норма — это, на его взгляд, нечто общее, поверхностное, безжизненное, а исключение — это прорыв через заскорузлую рутинную повторяемость, всплеск страсти, жизненной силы.

Главное же решение, связанное с исключительным случаем, заключается в том, а что же считать таковым? Причем это, как настаивал Шмитт, отнюдь не юридический вопрос. Он относится к самой высокой сфере, к «политическому». И решение принимает только верховный носитель власти — суверен. Потому это «решение в высочайшем смысле».

«Всякое право — ситуационное право», — афористично высказывается Шмитт. Монополия на последнее решение принадлежит суверену. Именно в исключительном случае «раскрывается яснее всего суть государственного авторитета. Здесь решение обособляется от правовой нормы, а авторитет доказывает, что он для создания права не нуждается в праве». Таким образом, децизионизм служит обоснованием для режимов авторитарного типа.

КУЛЬТ ГОСУДАРСТВА

Высшим проявлением «политического» предстает у Шмитта государство. Оно фактически обожествляется. Как пишет немецкий христианский философ П. Козловски, государство, в трактовке Шмитта, «по сути не отличается от Бога, так как государство суверенно и всемогуще, оно превращается в настоящего Бога, пусть смертного». Шмитт решительно отвергал либеральный плюралистический подход, при котором государство выглядело всего лишь одной из ассоциаций, конкурирующей с прочими. Вследствие такого плюрализма, считал он, пропадают изначальное превосходство государства, его «верховенство» по отношению к обществу и его «монополия» на высшее единство.

По мере приближения конца Веймарской республики Шмитт все больше склонялся к мысли, что будущее принадлежит тотальному государству. В этом он усматривал неодолимую тенденцию ХХ века. Если в либеральном XIX столетии, утверждал Шмитт, доминировала тенденция к максимальному ограничению роли государства, к свободной игре экономических и политических сил, разделению между государством и обществом, то теперь ситуация существенно меняется. Настоятельное требование времени — это превращение либерального государства в тотальное, для которого характерна «идентичность государства и общества».

Преимущество тотального государства, его особая сила в свойственных ему «качественности» и «энергии», которые в свою очередь обусловлены находящимися в его исключительном распоряжении новейшими техническими средствами власти (прежде всего радио и кино). Такое государство не оставляет почвы для враждебных ему сил; оно хорошо умеет отличать врагов от друзей.

При гитлеровском режиме в процессе борьбы за «ариизацию» конституционного права Шмитт воевал и против формализованного, как он тогда говорил, понятия «правового государства», введенного в оборот «еврейским преподавателем права» Шталем. Теперь, по словам Шмитта, в качестве ключевого понятие «правовое» вытеснено понятием «тотальное».

Нужно признать, что «тотальность» в интерпретации Шмитта не вполне тождественна тоталитаризму. Под рубрику «тотального» подпадают различные отклонения от либерально-индивидуалистических принципов и свобод: ограничение свободы торговли, экономической деятельности, конкуренции мнений в прессе, а также централизация и усиление власти исполнительных органов по сравнению с законодательными, устранение разделения властей и т. д. «По отношению к манчестерскому (классическому — П. Р.) либерализму, — писал Шмитт, — и «новый курс» президента Рузвельта является уже суровым «тоталитарианизмом».

Тем самым тенденция к «тоталитарному государству» предстает как универсальная и неотвратимая. В результате стираются различия между действительно тоталитарным, основанным на перманентном терроре, контроле над всеми сферами жизни, режимом и интервенционистским государством «всеобщего благосостояния», каковым были рузвельтовские Соединенные Штаты. В этом сказывалась явная недооценка жизнеспособности либеральной парламентской демократии. Шмитт не видел скрытых в ней резервов, веруя исключительно в силу «тотального государства». На практике же либеральная демократия оказалась гораздо сильнее, чем он полагал. Ее жизнестойкость определяется способностью преодолевать свои собственные слабости и даже превращать их в силу. И напротив, тоталитарные режимы, казавшиеся могучей и монолитной структурой, успели развалиться и исчезнуть, тогда как либеральная демократия продолжает развиваться, находя, пусть и не без труда, ответы на вызовы времени.

Ее сильной стороной является умение извлекать нечто ценное для себя и в критике, которой ее подвергают противники. В противоядии обычно содержится малая доза соответствующего яда. И либеральной демократии бывает полезна инъекция децизионизма. Ведь она не гарантирована от разного рода ненормативных, исключительных обстоятельств, требующих неординарных и оперативных решений. Есть у нее и непримиримые противники, по отношению к которым не избежать шмиттовского критерия «друг — враг».

«Нормальное не доказывает ничего, исключение доказывает все», — так эффектно звучит «формула Шмитта».