Ричард Рид: Человечество стало главной силой, убивающей природу

— Ричард, вы проделали большой путь, чтобы оказаться здесь. Что вас привело в Россию?

— Да, люди из Австралии нечасто приезжают в Россию, за исключением Москвы или Санкт-Петербурга. Кроме стремления закрепить контакт с моим давним другом Еленой (профессор социальной теории Уральского федерального университета Елена Трубина, по приглашению которой Ричард Рид выступил накануне визита в Пермь в Ельцин-центре — ред.), с которой я повстречался в Штатах в 1999 году, преследовал ещё одну цель. Я был убеждён, что находящийся в полутора тысячах километров от Москвы Екатеринбург — город, в котором она живёт, предложит мне совсем другую картину русской жизни. Мне было важно оказаться там, потому что таким образом я мог бы избавиться от своих предрассудков и увидеть нечто помимо тех многочисленных картин и текстов, которые появляются в связи с такими грандиозными событиями, как чемпионат мира. Надеялся, что то, что я увижу, будет культурно очень живо. Так и оказалось.

— Ваше резюме впечатляет. Почему из всего богатства доступных вашим компетенциям предметов научного внимания вы выбрали облака?

— Первым поводом, побудившим меня написать эту лекцию, было то, что мой друг в Перте (город в Западной Австралии, где я живу) выступил куратором выставки, посвящённой изображению облаков. Второй фактор — в силу того, что факультет искусств, где я преподаю, небольшой и на нём работают всего несколько профессоров, за свою карьеру я читал курсы об очень разных эпохах развития искусства. Благодаря этому опыту я был в состоянии сопоставить между собой изображения, созданные в период с XIV века до наших дней. В результате в этой лекции свыше 100 слайдов, хотя на самом деле могло быть гораздо больше.

Но непосредственной причиной, побудившей меня написать эту лекцию, стало то, что если берёшь в качестве предмета своего изучения небо, то можешь одновременно говорить об истории искусства и о более глобальных проблемах, с которыми сегодня сталкивается человечество. А прочесть несколько лекций в России я решил потому, что как исследователь очень хотел понять, насколько близки русским людям, русским интеллектуалам те проблемы, которые я поднимаю.

В лекции я говорю о том, что до XVIII века главное значение, которое небеса имели в живописи, было религиозным, отсылающим к Господу. Но потом, когда повсеместно началась индустриализация и человечество стало переживать разные трудности, общее для всех людей значение неба стало исчезать. И тогда художники, чем ближе к нашим временам, тем более активно, стали проецировать на небеса свои собственные фантазии, ничего общего с религией уже не имеющие.

— Если не говорить о том, что религия во многом тоже про фантазии и личное восприятие небес?

— Я с вами согласен, но если вспомнить, что христианство, положим, это очень мощная доктрина, то понимаешь, что у его последователей свободы фантазировать не в избытке. Фактически ты должен следовать и верить тому, что тебе велит доктрина. Подчеркну, что преобладающая часть образов, которые я показываю, относятся к западному христианству. Хотя в других мировых религиях представление о небе как тайне, которая скрывает замысел Божий, тоже может быть обнаружено.

Сегодня небо в изображении художников и фотографов отсылает нас к проблематике глобального потепления, того, что западные учёные называют антропоценом. Человечество стало главной силой, убивающей природу. Чем активнее это происходит, тем активнее небеса без облаков становятся в изображении художников воплощением усиливающегося у всех нас страха.

Соответственно, сегодня в мире мы видим много схожих образов небес и облаков, потому что у людей нарастает ощущение тревоги по поводу общей беды, которая нас всех настигает. В лекции я это иллюстрирую, обращаясь к известному фильму Ларса фон Триера под названием «Меланхолия», где мы, если присмотримся внимательно, увидим, что в нём присутствует достаточно древняя структура образов, отсылающая к апокалипсису. Хочу убедиться, что вот это общее для живущих сегодня в мире людей понимание неба найдёт отклик в России. И пока я не знаю Россию слишком хорошо, сохраняется интрига.

— Возникает желание провести параллель между небом и искусством вот с какой точки зрения — и то и другое открыто для наблюдения и анализа каждому. Но в то же самое время каждый познаёт предмет в силу веса своего бэкграунда, текущего состояния и даже физического положения. Например, мы можем наблюдать за облаками, глядя в лужу, или поднять глаза к небу и увидеть те же облака, а можем лететь над ними в самолёте, видя солнце. Это всё одно и то же небо, но те или иные обстоятельства, включая проекции наблюдателя, делают его непостижимо разнородным. Этот тезис находит отражение в вашей лекции?

— Есть близкая параллель между произведениями искусств и небесами. Но мне-то важно подчеркнуть, что и то и другое меняется достаточно серьёзно по мере того, как развивается история. И то, что для вас важно, что каждый из нас смотрит и на небо, и на произведение искусства по-разному, это относится только к определённому периоду истории. И это обычно иллюстрируется популярной фразой: «Я много искусства не знаю, но я знаю, что мне нравится».

Дам другой пример, который иллюстрирует вашу точку зрения. В экспериментальном искусстве XX века, созданном модернистами вроде Матисса (они вообще всё искажают на своих картинах, на то и модернизм), облака тоже падают жертвой, как угодно могут располагаться. У меня есть замечательный слайд на эту тему — на иллюстрации облако под углом висит (речь о картине «Залив Сен-Тропе» 1904 года — авт.). Своей художнической волей автор может сделать что угодно, ему нет дела до реальности, он искажает её как хочет. Хорошо, это Матисс. Оцените временную дистанцию. Чем ближе к нашим временам, тем сложнее становится иметь вот такой частный взгляд на происходящее. Безоблачные небеса начинают обозначать коллективную угрозу. И получается, что вот это ощущение нависшей опасности начинает отображаться в искусстве, создаваемом в самых разных уголках мира. Так возникает некая общность восприятия.

— Вы сказали, что Матисс искажает реальность, но ведь на реальность его взгляд никак не влияет. В чём вы видите разницу между искажением и интерпретацией?

— Матисс рисует пейзаж, большую сцену с облаком, которое наклонено так, как в природе не бывает. Он делает это, чтобы выразить определённое понимание свободы. Свободу от законов природы, которые не позволяют облакам висеть таким образом. Но, создав эту картину, он в то же время выразил общее для многих его современников понимание связи между искусством и природой, состоящее в том, что искусство более могущественно. Соответственно, с одной стороны, он своё субъективное видение неба выражал, а с другой, эта картина — часть общего для той эпохи понимания, что есть искусство. С одной стороны, ты красуешься, а с другой — остаёшься частью очень мощной современной традиции.

То же самое можно распространить на архитекторов — посмотрите на здания, которые Оскар Нимейер сделал в Бразилии. Например, чашеобразный Дворец Национального конгресса. Форма конструкции производит впечатление, что накапливающиеся кучевые облака там живут. Кажется, будто облака возникли из пара, который создаётся в этой чаше, потому что что-то в ней кипит. В каком-то смысле мы можем сказать, что Нимейер навязал небу свою архитектурную идентичность. Вновь к вопросу о модернистской властности — автор приходит и делает нечто впечатляющее.

И третий пример — это Башня Татлина в России. Её семантическое значение заключается в том, что воля людей по этой спирали устремляется и проецируется в небо. И тогда мы снова видим эту модернистскую штуку — «природа должна подчиниться воле людей». Татлинская работа уникальна, очень индивидуалистична.

Всё время получаются эти два тезиса: с одной стороны, автор делает, как видит, а с другой — он всё равно аккумулирует общее настроение времени, общее понимание того, что есть искусство.

Особенность настоящего же состоит в том, что сегодня мы уже не можем думать о природе в целом и облаках в частности как о вещах, которые получится успешно контролировать своей волей. Потому что сейчас происходит другое — небо всё время показывает нам знаки, что это оно контролирует нас. Небо в широком понимании. Горечь нашей общей ситуации заключается в том, что именно то, как мы вели себя все эти столетия, и позволяет небу нами руководить. Потому что суть антропоцена в совокупной деятельности людей на Земле, на самом деле способной изменить природу. Раньше как раз казалось невозможным, что человечество окажется такой активной силой, что безвозвратно изменит окружающий мир. Но ничего уже не исправить, точка невозврата пройдена. Искусство последнего периода, которое я рассматриваю в лекции, — это как раз то искусство, которое с этой тревогой пытается что-то сделать, как-то её выразить.

Мне интересно, что общего у Австралии и России по части нарастающего в искусстве переживания тревоги. Хочу верить, что тут осознание происходящего развито в такой же степени, как и везде. Легче эти вещи видеть, если ты, как я делаю в своих лекциях, берёшь для рассмотрения длинные исторические куски.

— Тревожность и контроль тесно связаны друг с другом. И если искусство представляется попыткой осмыслить происходящее вокруг, то что в вопросе познания облаков наука? Можно ли сказать, что стремление подчинить себе знание является способом взять происходящее под контроль, просто чтобы снизить уровень тревоги, о которой вы говорите, или это уже амбиция человечества «захватить власть»?

— Есть много причин, по которым учёные стали изучать облака. Например, в одной области науки ищут способы, с помощью которых можно механически повлиять на ход глобального потепления. И конечно, когда какие-то части населения узнают об этом, они успокоятся. Это будут те наши собратья, которые верят в способность человечества сохранять контроль над природой. Но в науке есть немало тех, кто считает, что попытка установить механический контроль закончится тем, что всё станет ещё хуже. И на самом деле нет никакого магического решения, кроме правительственного навязывания корпорациям контроля над выбросами углекислого газа. Но есть, может быть, ещё большее число учёных, которые наблюдают за облаками и вообще за погодой, просто чтобы узнать, что вообще происходит. Они руководствуются научными идеалами объективности, и между ними существует консенсус, что глобальное потепление реально. Очень интересно, что воцарившийся сейчас в Штатах режим прекращает финансирование институтов вроде НАСА, потому что им такая информация не нужна.

Пример, иллюстрирующий изменения: есть глобальное движение по культивированию природы в городах. Оно продиктовано желанием вместо бетонных джунглей создавать поля, леса, сады. Выращивать съедобные плоды и кормить людей, не нанося вреда окружающей среде. И это особенно распространено в местах, переживших городские катастрофы, вроде пресловутого Детройта, где исчезновение производства машин привело к обеднению местных жителей и появлению нескольких инициатив, связанных с окружающей средой. Я не знаю, происходит ли что-то подобное у вас…

— Не уверена, что перед нами эта проблема стоит так остро. Точнее, что здесь достаточно об этом говорят.

— Я не убеждён, что об этом достаточно говорят везде. Так же, как мы с этим антропоценом к разрушению глобальной проблемы пришли в точку невозврата, может случиться, что и наше осознание произойдёт, когда будет слишком поздно. Надо, чтобы каждый, а не только продвинутый индивид, что-то в связи с этим делал. Но до этого ещё очень далеко.

Грустный факт заключается в том, что неприятные изменения происходят действительно очень быстро. Например, сейчас ледники тают в пять раз быстрее, чем раньше. Есть исследователь, живущий в Англии, который написал книгу «Прощай, лёд». В частности, в этой книге автор говорит, что за последние 20 лет Англия потеряла свыше 50% животных, живших на её территории.

Другой пример — это австралийские города, в которых очень остро стоит проблема с водой, а вода, понятно, поступает к нам с неба. У нас усилилось осознание негативности происходящего, когда разошлись новости о Кейптауне в Южной Африке. Впервые в истории большой город реально оказался без воды.

— Очень сложно приблизиться к этой мысли, живя в городе на реке.

— Конечно, есть места, в которых тебе сложнее идентифицироваться с происходящим. Например, в моём Перте возникло очень мощное движение по защите окружающей среды, специализирующееся на защите болот. Это параллель с тем, что вы сказали. Когда отправляешься на машине на юг, перед тобой простираются аутентичные места, и ты думаешь: зачем бояться за болота, если всё, что мы видим, занимает десятки километров? Но, когда я открываю фотографии, сделанные со спутника, я вижу, что лес сокращается. И тогда вместе с согражданами действительно начинаю переживать.