Мацумаро (Виктор Хан): Ваше «бедное искусство» — это уже позавчерашний день

— Уже около 10 лет вы живёте в Кёльне. Чем культурная политика Европы, на ваш взгляд, отличается от сегодняшней российской?

— Интересен культурный опыт Германии. В послевоенное время немцы пригласили самых разных художников, кураторов и искусствоведов, чтобы приглушить послевоенный ужас. Германия сделала всё, чтобы будущее было связано с искусством и культурными проектами, а не с памятью о войне. С середины 1950-1960-х годов правительство этой страны активно вкладывало деньги в культуру. Многие художники сделали себе имя именно там — например, родоначальник кинетического искусства Хайнц Мак или Лучио Фонтана, разрезавший бритвой свои холсты.

Художники, добившиеся громкого имени, должны приезжать в Россию, чтобы здесь появлялись свои культурные центры. В сфере искусства Россия сегодня очень отстаёт, а интернет, увы, не способен передать то, что происходит в мире. Даже подробную фотодокументацию арт-событий не сравнить с ситуацией, когда видишь проекты вживую. Это очень многое даёт.

— Кто является поставщиком тенденций современного искусства? За кем, по-вашему, будущее — за Азией или за Европой?

— Сегодня кроме Европы существуют и другие точки, куда следует ездить учиться искусству, — Сеул, Токио, Шанхай. Ну и Европа — Англия, Германия, Италия, Франция. Мир давно глобален, и то, что мы можем увидеть, к примеру, на «Арт-Берлине», увидим в Сеуле через два месяца. Сегодня мне интереснее ездить именно туда — я могу посмотреть на работы американских и европейских художников, а ещё и на азиатов.

Почему сегодня мне скучно жить в России, например, в Москве? Потому что там нечего смотреть. Например, последняя биеннале современного искусства в Москве держалась исключительно на приезжих художниках, а те русские художники, которые сегодня пытаются что-то показывать… Мне просто грустно на них смотреть.

— Что вы думаете о русском contemporary art?

— Русское современное искусство находится на уровне начала своего пути. По понятной причине — были трудные 1990-е
годы. Художники, выступавшие на русской арт-сцене, — это «шестидесятники», получившие советское образование. Молодые люди того периода, которые пытались что-то показывать, заимствовали это за границей, их искусство, к сожалению, было провинциально. Сегодня художники живут в основном в Европе, потому что там искусство существует более естественно, а здесь часто задают вопросы: «А что это такое?» Люди его просто не понимают, они не подготовлены. Это относится даже к понятным художникам, например к тем, которых привозит Марат Гельман.

Всю российскую провинцию нужно образовывать. Это очень долгий путь: нужно финансировать проекты и отправлять молодых художников учиться за границу. Тогда можно надеяться на то, что чистый лист русского contemporary art заполнится, а пока для этого нет никаких предпосылок. Желающих учиться сегодня много, но не у всех есть возможности. Государство должно поддерживать молодых людей.

— Можете ли вы предположить, какое направление в современном искусстве вскоре станет магистральным?

— Видеоарт, медиа-арт. Европейские медиа-арт-проекты бывают очень сложными. Это не просто включить проектор и показать нарезку, как это бывает у нас. Мой друг мистер Квон является куратором видеобиеннале в Сеуле и привозит очень интересные работы со всего мира — интересные своей идеей и технологией. Фотография тоже никуда не денется. Живопись себя исчерпывает, но пока будут находиться покупатели картин, она будет существовать. Встречаются и те художники, которые находят удивительные техники исполнения, казалось бы, при исчерпанности метода, присущей современному искусству. Технологии и нанотехнологии развиваются — всё это будет отражаться в новых художественных проектах, это и есть будущее. Может быть, новые видеоработы могут быть сняты на Марсе?

А ваше «бедное искусство» — это уже позавчерашний день.

— Существуют ли какие-либо критерии актуальности сегодня, после вручения премии «Инновация» арт-группе «Война» за их акцию?

— Меня смущает, что премия вручается художникам, несущим какой-то социальный протест. Мне всегда было неинтересно смотреть на работы художников, скованных этими критериями.

Я как-то спросил одного немецкого телеведущего, почему они показывают о России только негативные сюжеты — про Чечню и уголовный мир, ведь есть много нового и интересного. Он ответил, что за другие сюжеты им не платят.

Негативная повестка — это часть политики. Людям интересно то, что эпатажно. А инновация — это красивое слово. Ну и кому давать премию, если давать её некому? Не Кулику ведь, который уже выдохся.

— Расскажите о художественной жизни периода 1990-х. Время с 1976-го по 1980 год вы провели в Перми, после — в кругу московских концептуалистов…

— К 1990 году многие художники московского круга эмигрировали. В Москве нам было делать нечего, всё, чего мы могли добиться в Москве, мы уже добились. Нам нужно было, грубо говоря, «завоёвывать Европу». Ситуация была сложная: и криминальная, и экономическая в том числе. Никто не знал, что будет происходить с этой страной.

Мы первыми получили коммерческий успех. Люди продавали дома и квартиры, вкладывать деньги в имущество было нельзя, некоторые из них капитализировали имущество в искусстве. Это был период глубокого перелома.

А в Европе я тут же понял, что мы отстаём лет на 50. Мы недополучили информацию о художественной жизни, мировом арт-процессе, приходилось учиться заново, ломать себя — свои взгляды, школу, мировоззрение. Четыре года я учился в академии искусств, работал с разными материалами.

В России мы все собирались в квартирах — у Ильи Кабакова на знаменитом чердаке на Тургеневской, где сейчас работает Бакштейн. Владимир Сорокин тоже входил в нашу группу. Кабаков хорошо говорил по-немецки, в отличие от нас. Я подозреваю, что он давно готовился к отъезду. Он был очень умным, хитрым и с отличным запасом юмора.

— Кого из пермских друзей-художников вы помните? Чем закончился период надежд «шестидесятников»?

— Пермский художник-нонконформист Александр Репин — я долго жил у него. Однажды ему сделали выставку в Центральном выставочном зале. Туда пришли представители власти, сняли все картины и сложили на пол. Тогда вышел Костя Собакин, который тогда был председателем Пермского отделения Союза художников СССР, и сказал: «Вы ещё их сожгите». Судить и осудить могли за всё.

Хотя в то время вокруг нас собиралось много продвинутой молодёжи, которая хотела другой жизни, хотела, чтобы были открытыми двери в Европу, чтобы можно было ездить и учиться, познавать новое. Я не считаю, что там жить лучше, но уверен, что, если бы занавес открыли раньше, повальной эмиграции за границу не было бы.

В СССР могли судить за всё что угодно. Трудно в это поверить, но если тогда ты ходил с бутылкой «кока-колы» по Перми, а не рекламировал употребление «дюшеса», означало, что ты пропагандируешь западный образ жизни. Меня обвинили в пропаганде западного искусства, а значит, как им казалось, и западного образа жизни. Разом я лишился и квартиры, и мастерской, КГБ завело на меня дело. Было собрание Союза художников, меня обсуждали — все, кроме троих, меня осудили.

Мы были молодыми. Хотели другой жизни, другого содержания этой жизни, потому что было грустно смотреть вокруг. Везде висели флаги, и если ты не рисовал портреты рабочих, тебя просто не выставляли.

В 1980 году я участвовал в итальянской биеннале и не спросил разрешения в высших инстанциях. Судьбу искусства тогда решали люди, совершенно не имеющие художественного образования. Система дальше была такая: если ты получал разрешение в Перми, тебе нужно было получить ещё и разрешение московской комиссии. Да и сейчас происходят подобные процессы. Вспомнить хотя бы травлю Владимира Сорокина или позорный судебный процесс над Андреем Ерофеевым. Нагнали «нашистов», вооружили флагами, нагнали пенсионеров. И это происходило не в 1980-е, а четыре года назад! Помните ту акцию, когда у Большого театра был поставлен большой унитаз и пенсионеры по указке властей рвали книгу талантливого человека? Ему пришлось на год уехать в Германию. Иногда я думаю: «Где мы живём, ребята? В Китае Мао Цзэдуна или в России?»