«Интернет произвел новую рутину и новую близость»

 1  Работа большинства людей давно уже могла стать дистанционной и перекочевать в интернет.

Главное заблуждение касается понятия «большинства» из формулировки этого мифа. Действительно, широко распространена идея о доминировании «офисного планктона», конторском рабстве и массе пролетариев умственного труда, прикованных к своим «меламиновым галерам». Но несмотря на все разговоры о постиндустриальном обществе, в мировой экономике «белых воротничков» все ещё меньше, чем «синих». Даже среди них те, кто проводит пять дней в неделю по восемь часов в душном помещении у рабочего компьютера, не составляют абсолютного большинства. Офисный планктон — это, несомненно, значительная социальная группа, но все же не новый класс-гегемон, а, скорее, очень медленно исчезающий вид.

Тем не менее, именно офисные работники являются носителями второго мифа — об освободительной силе интернета, о спасительном фрилансе и постоянной работе «на удалёнке с гибким графиком». Этот миф — практически ровесник самого интернета.

 2  Работа в офисе — это не более чем привычка, часть консервативной системы.

В 1997 году вышел манифест Фрэнсис Кэйрнкросс под названием «Смерть дистанции: как революция в коммуникации изменит наши жизни». Автор предрекала неминуемую кончину офисного рабства: скоро не будет необходимости в аренде дорогостоящих помещений, в миллионах человеко-часов, бесцельно потраченных в пробках, интернет сделает физические расстояния второстепенными и нерелевантными. География упразднена. Если «рабочее место» становится метафорой, то и разница между «центральными» и «периферийными» районами тоже исчезает. Кстати, ровно те же прогнозы можно услышать от ректора Высшей школы экономики Ярослава Кузьминова, но уже в связи с эпидемией коронавируса.

Интернет — не телепорт. За последние двадцать пять лет значимость пространственных барьеров, дистанций и расстояний не уменьшилась. Ровным счётом наоборот. Сегодня вы — это то, где вы находитесь. Место жительства и место работы стали главными символами классового статуса. Предположим, в вашем доме в штате Мэриленд сломался кондиционер. На звонок в техподдержку вам отвечает сотрудник колл-центра в пригороде Дели, которому поручено строго-настрого скрывать тот факт, что он — из Индии. Он вынужден представляться чужим именем, стараться нивелировать свой акцент, жить по другому времени, и все это — чтобы «убить дистанцию», чтобы у вас создалось ощущение, будто «человек из техподдержки» находится «где-то рядом». Если можно сэкономить на вашем рабочем месте, то можно сэкономить и на вашей зарплате. Если работа не требует физического присутствия, то она не требует и «дорогостоящих» работников. Интернет не убивает физическую дистанцию, он лишь конвертирует её в дистанцию социальную.

 3  Если живёшь исключительно в интернете, то возникает риск «оторваться от реальности», то есть потерять актуальную на сегодняшний день картину мира.

Под верховной реальностью социологи традиционно понимают не какое-то абстрактное «реальное положение дел» и тем более не придуманную неизвестно кем «актуальную картину мира», а реальность повседневной жизни. Мир повседневности — это мир здесь и сейчас, вселенная здравого смысла и рутинных, привычных действий. Отрывает ли нас интернет от этой реальности? Ведь, погружаясь в стихию онлайн-коммуникации, постов в социальных сетях, бесконечно сменяющих друг друга «информационных повесток», мы как будто уходим в другую, «заэкранную» реальность, не связанную напрямую с нашим повседневным существованием.

Этот миф даже старше самого интернета. Его автор — Мартин Хайдеггер, создатель антиутопии «недалёкого мира». Правда, писал он не об интернете, а о самолётах и телевидении.

Логика здесь проста: техника убивает повседневность, потому что техника — будь то самолет, телефон, телевизор или интернет (до которого Хайдеггер, по счастью, не дожил) — это то, что стирает границу между далёким и близким. Повседневность — мир «близкого». Близких вам людей и вещей, близких событий и близких дел. Далёкое — то, что никак с вами не связано, то, что вас не касается, то, что вы, скорее всего, никогда не увидите.

В глобальном мире «далёкого» не остается. Теперь всё связано со всем. А там, где нет «дали», нет и «близости». Люди, с которыми, вы связаны исключительно онлайн-коммуникацией, вам по-настоящему не близки. Вы теперь живёте в мире «недалёких» событий и «неблизких» отношений. Убив дистанцию, интернет убил повседневность.

Однако, прогноз Хайдеггера не сбылся. Интернет не устранил повседневность, он просто произвел новую рутину и новую близость. Да, она больше не связана с непосредственными физическими ощущениями. Но граница между далёким и близким осталась. Отчасти потому, что интернет — это всё-таки не машина по стиранию границ и убийству дистанций. Напротив. Любая технология, устраняя одну границу, создает несколько новых.

 4  Никакие френды и подписчики в социальных сетях не могут заменить живого человеческого общения.

Да, действительно. На языке теории социального капитала тезис звучит так: «влияние онлайновых социальных контактов существенно меньше влияния офлайновых». Что это значит? У каждого человека, зарегистрированного в социальных сетях, есть три частично пересекающихся круга социальных связей: сильные (друзья, те, кому вы доверите ключ от своей квартиры на время отъезда и кого вы поедете выручать из беды в два часа ночи), слабые (знакомые, те, кому вы можете позвонить и попросить о незначительном одолжении или консультации) и виртуальные (френды, контакты в социальных сетях).

Первые две группы — это ваш социальный капитал. В России от него зависит очень многое. Больше половины наших респондентов в опросе «Евробарометр в России» не пойдут в больницу, если там нет знакомого врача. Три четверти нашли свою нынешнюю работу по знакомству. Наличие большого числа сильных доверительных контактов напрямую связано с тем, сколько времени вы проводите вне дома — пойдете ли на выставку или на митинг.

Большое число слабых связей коррелирует с экономическими страхами, ведь безработицы почти не боятся люди с широким кругом знакомств, и с участием в неформальной экономике (люди с большим числом слабых связей дают и получают взятки существенно чаще).

Наконец, в России число сильных и слабых связей напрямую определяет удовлетворенность жизнью: те, у кого более 10 друзей и 120 знакомых, с которыми они поддерживают отношения, куда чаще говорят о том, что «в целом счастливы».

Количество же ваших виртуальных контактов не связано буквально ни с чем. Оно не определяет вашего поведения. Есть, впрочем, два исключения из этого правила. Во-первых, люди с очень большим числом виртуальных контактов (блоггеры-миллионники, инстаграм-звезды) начинают ориентироваться именно на них, и тогда их поведение действительно определяется наличием онлайновых, а не офлайновых связей. Во-вторых, в моменты социальной турбулентности — например, в актуальной ситуации карантина — виртуальный социальный капитал тоже становятся «валютой солидарности». Однако в норме «работают» только офлайновые доверительные контакты.

 5  В условиях карантина интернет делает нас более солидарными друг с другом и менее разобщенными.

Это верно отчасти. Есть три типичные реакции на ситуации карантина в условиях эпидемии. Во-первых, атомизация, распад социальных связей. То, что мы видим сегодня в Москве, и то, что описал Альбер Камю в своем романе «Чума»: «…в обострившемся до пределов одиночестве никто не мог рассчитывать на помощь соседа и вынужден был оставаться наедине со всеми своими заботами».

Во-вторых, поляризация, противостояние двух и более социальных групп. Например, во время эпидемии черной оспы в 1885 году Монреаль раскололся по признаку происхождения (англичане и ирландцы vs. французы), вероисповедания (протестанты vs. католики), языку (англофоны vs. франкофоны) и территории (Ист-энд vs. Вест-энд). В итоге, франкофоны-католики — в сообществе которых социального капитала было больше, а плотность контактов между людьми выше — сплотились не против эпидемии, а против англофонов-протестантов. И жертв среди сплотившихся оказалось значительно больше.

Наконец, в-третьих, — реакция солидаризации, объединения людей перед лицом общей угрозы. Такие объединения социолог Питер Бэр обозначил старым термином «сообщества судьбы». В Гонконге весной 2003 года подобное объединение было вызвано не только страхом перед вирусом атипичной пневмонии (SARS), но и недоверием китайскому правительству. Жители города воспринимали происходящее в метафорике войны. Врачи — солдаты на передовой, болезнь — безжалостный и бесчеловечный враг, заболевшие — его безвинные жертвы, жители города — добровольцы, которые должны объединиться ради помощи бойцам. Командование, как водится, бездарно и некомпетентно. Оно лишь стремится снять с себя ответственность и трусливо замалчивает подлинные масштабы бедствия. Граждане, объединенные общей угрозой, создают добровольческие организации по принципу «Всё для фронта — всё для победы». Они собирают на краудфандинговых платформах деньги на закупку медицинского оборудования, добиваются публикации «неудобных данных», создают сайт, на котором своевременно обновляют карту распространения заболевания. Эта карта сыграла особую роль в формировании новой идентичности. Благодаря ей жители Гонконга начали воспринимать весь город как зону потенциального заражения (хотя большинство случаев SARS были зарегистрированы на Коулуне), а значит и всех горожан — как членов единого сообщества.

Как видим, интернет-коммуникация сыграла важную роль в сплочении Гонконга. Но дело здесь не в самом интернете. А в том, как он использовался в период эпидемии. Не для озвучивания собственных страхов и не для распространения панических настроений. А для коллективной — и, что важно, горизонтальной — мобилизации населения.

 6  Интернет меняет нашу эмоциональную жизнь. Мы начинаем острее реагировать на задевающие нас события и высказывания. А от долгого пребывания в социальных сетях может развиться депрессия.

Это тоже правда, но лишь отчасти. Для начала придется расстаться со старым романтическим мифом о том, что в глубине каждого из нас спрятан «внутренний человек» — страдающий, переживающий, рефлексирующий — и лишь изредка его потаенные эмоциональные реакции «пробиваются наружу», принимая какую-то социальную форму выражения. Как показывает социология эмоций: форма неотделима от содержания, а «внутреннее» — это просто другое «внешнее». Переживание и выражение — по сути, одно и то же. А значит, если меняется способ выражения эмоций (например, появляется Фейсбук), то меняются и сами эмоции. Мы больше не можем говорить: «в людях всегда бурлило вот это вот всё, только раньше его не было видно; социальные сети — новая канализация для старых чувств». Нет. Социальные сети не просто «дают выход» каким-то накопившимся эмоциям, они эти эмоции активно производят.

До социальных сетей такой фабрикой по производству эмоций была литература, а до неё — театр. Мы учимся что-то чувствовать, усваиваем образцы эмоционального поведения и вот уже действия совершенно неизвестного нам человека, о котором мы только что узнали из поста другого малознакомого нам человека, вызывают в нас невероятной силы эмоциональный отклик.

Какие эмоции оказываются наиболее интернет-зависимыми? Во-первых, те, которые и до всяких социальных сетей были более подвержены ритуализации, переводу в «коллективно разделяемые чувства». Например, тревогу легко разделить с другими. Социальные сети — источник все новых тревог и страхов. Но точно так же коллективно разделяемым чувством всегда была скорбь. И сегодня, благодаря социальным сетям, формируются и усваиваются новые образцы переживания «коллективной скорби».

Во-вторых, социальные сети меняют те эмоциональные переживания, которые основаны на механизмах ожиданий и сравнений: обида, вина, стыд и гнев. Это четыре взаимосвязанных и симметричных эмоции. Обида и вина относятся к ожиданиям от поведения: «Ты должен был поступить так. Ты поступил иначе. Я обижен» vs. «Я должен был поступить так. Я поступил иначе. Я виноват». Стыд и гнев затрагивают другой уровень представлений: «Я должен быть таким. Я не такой. Мне стыдно» vs. «Ты должен быть таким. А ты — сволочь. Как таких людей вообще земля носит».

Рост взаимных ожиданий — то, к чему привело распространение социальных сетей — влечёт за собой настоящую эпидемию обиды и гнева. Однако эти интернет-эмоции все ещё очень слабо связаны с поведением людей в офлайне.