Карина Турбовская

журналист

---

Геологическое строение породы Ваксмана

10 октября 2015 г.

Поделиться

Твитнуть

Одна из тем творчества пермского писателя, поэта, геолога Семёна Ваксмана — тема маленького человека в вехах большой истории. И летопись жизни самого Семёна Иегудовича крепчайшим образом переплетена со смыслообразующими событиями. Читая Ваксмана, можно получить ответы на многие вопросы. Один из самых важных и нужных ответов сегодня: как с трезвым и предельно честным взглядом на российскую историю и современность не озвереть, не проклинать, не уподобиться, а сохранить себя собой, человеком.

Семья. Война

Я родился в Татьянин день, 25 января 1936 года, в селе Птичье (с тех пор люблю птиц!) Изобильненского района Ставропольского края. Отец мой круто шёл в гору (тогда была возможность роста даже с такой экзотической фамилией). По комсомольской линии его из Москвы отправили на помощь селу в Ставрополье. Там он встретился с мамой. Она — агроном, казачка. Вот такое я чудо. Если бы не революция, никаких шансов родиться у меня бы не было! Когда мне было два года, отец, спасаясь от репрессий, поменял четырёхкомнатную квартиру в Ставрополе на 10-метровую комнатку в столичной коммуналке, стал «московским муравьём». Уже и сестра моя родилась. И няньку ещё притащили в Москву! Она спала в коридоре. Тогда, знаете, у тех, кто чуть-чуть поднялся, были няни. Потом, в войну, няня Таня попала в обслугу самого Суслова и помогала нам немножко.

Отец уже был на фронте, когда нас эвакуировали из Москвы. И не куда-нибудь, а в Сталинград. Таким образом, я помню бомбёжки Москвы, Сталинграда, жуткую эвакуацию сперва на Волгу, потом в Барнаул. Мама отцу посылала письма на Резервный фронт, фотографию нашу со Светкой (сестрой — ред.) — панамки, «тифозная» стрижка, сидим с ней обнявшись. Ни отца, ни его дивизии уже не было на свете.

После войны голодуха была страшная, а у мамы много братьев, сестёр. Меня отправили в Ставропольский край, в станицу Бекешевскую. Там жила мамина сестра — тётя Катя. Красивая девушка, активистка, комсомолка. Преподавала русский язык и литературу. Когда пришли немцы, свои же казаки её схватили и выдали оккупантам. Потом, когда наши освободили Бекешевку, те же люди, односельчане, с ней опять здоровались, она их детей всё так же учила русскому и литературе. Я считаю, мне повезло, я узнал северокавказскую деревенскую жизнь, коров пас, молоко сдавал.

В барнаульской эвакуации в 1943 году меня привёл в школу дядя Ваня, мамин брат. «Как фамилия мальчика?» Назвал свою: «Дорошенко». С этой фамилией я прожил до 16 лет. Паспорт надо получать. Тут как раз началось «дело врачей». А я, поперечный, когда получал паспорт, взял фамилию отца. Это было как раз, когда в журнале «Крокодил» изображали «убийц в белых халатах» с крючковатыми носами. Классная руководительница моя, Ольга Александровна, только руками всплеснула: «Что же ты наделал, Дорошеночка?!»

После школы хотел поступать на факультет журналистики. Мама тяжело заболела, вскоре умерла. Учителя меня вытащили на серебряную медаль. Но я даже собеседование не прошёл. Первый вопрос был о речи Ленина на съезде комсомола, где он призвал «учиться, учиться и учиться». Правильная речь. Второй вопрос — ошибки Гроссмана в романе «За правое дело». Это я блестяще ответил. Потом спросили: «Ходил в зоопарк? В обезьяннике был? Шимпанзе видел?» — «Видел». — «Какого рода слово «шимпанзе»?» До сих пор не знаю. На шимпанзе я и срезался. «Вот ваши документы». Конкурс был очень большой. Факультет только что открылся. Журналистов готовили с «уклоном», чтобы могли заниматься и сбором информации для государства.

В конце концов я поступил в «керосинку» (сегодня Российский государственный университет нефти и газа им. И. М. Губкина — ред.) на геолого-разведочный факультет. Нефть — это кровь промышленности. Мне казалось, что профессия геолога-нефтяника близка журналистской — разъезды, встречи с людьми.

Отец

На войну отец ушёл добровольцем. Приказом наркома обороны товарища Сталина от 27 декабря 1941 года №131 его Ростокинская 140-я стрелковая дивизия была «исключена из рядов РККА и расформирована, как погибшая на фронте». Представьте, целая дивизия «погибшая на фронте»... Как будто это один человек. Осталось в живых несколько сотен солдат, в основном из 37-го полка, рабочие завода «Калибр». С некоторыми из них я беседовал. Обошёл те места, где шли бои: станция Игоревская, город Холм-Жирковский, деревни Кошкино, Холм-Суминский, Михалево — верховья Днепра, река Вязьма.

Сейчас я пытаюсь успеть написать повествование о том времени и о тех людях. Сначала хотел назвать его «Они сражались за Родину. Прокляты и убиты». Сейчас рабочее название — «Александровский сад». Мы ходили туда гулять с папой, туда, где сейчас Могила Неизвестного Солдата. Прах его привезли откуда-то с Волоколамского шоссе. «Калибровцы» мне рассказали, что часть бойцов, выбравшихся из Вяземского котла, пробиралась в сторону именно Волоколамска. Для меня во всём этом есть какая-то алхимия. Если мой отец добрался до тех мест, то…

Знаете, в репертуарах джазовых оркестров есть довоенная пьеска «Неудачное свидание». Однажды я написал на эту музыку стихи:

С утра побрился и галстук новый
В горошек синий я надел.
Купил три астры. В четыре ровно
Я прилетел.
Я прилетел!

«Не надо завтра на работу,
Пойдём мы в сад гулять с тобой», —
Так пел мой папа в ту субботу,
Перед войной.

С которой он не воротился
На Колокольников домой.
И охраняют пехотинцы
Его покой.

Солдат, конечно, неизвестен,
Но только слышу каждый раз:
«Так, значит, завтра на том же месте
В тот же час...
В тот же час!»

Это будет финал моей вещицы. Отец пропал без вести. Ну, как пропал без вести... Мама всю войну посылала в управление кадров Рабоче-крестьянской Красной армии запросы. Ей отвечали: «В списках убитых, раненых и пропавших без вести не числится». Внук мой Вася недавно «раскопал» в интернете, где выложены подольские архивы министерства обороны, документ 1946 года: «Считать Ваксмана Иегуду Шахновича пропавшим без вести».

Когда я задумал писать «Александровский сад», полагал, что это будет история 140-й дивизии. Не получается — невозможно разобраться в событиях без истории 32-й армии, всего Резервного фронта. И этого мало! Пришлось заниматься сразу тремя фронтами — Брянским, Западным и Резервным. Я пытаюсь восстановить день за днём, что там на самом деле происходило. Наверное, будут у меня трудности с изданием, потому что в последние годы у многих влиятельных людей появилось стремление превратить историю нашей страны в торт «Наполеон», где все страницы сладкие. Но я хочу лишь одного — узнать правду о последних днях пребывания моего отца и его товарищей на земле и донести эту правду до потомков.

Сэр Родерик Импи Мэрчисон

Имя Мэрчисона, открывшего со своей интернациональной командой пермский геологический период, я услышал в первые дни пребывания в Перми. Начальник геолотдела геолого-поисковой конторы Павел Иванович Романов рассказывал: «И чёрта бы не вышло из этого шалопая, если бы не Шарлотта!» Он копировал Герасимова, своего любимого университетского преподавателя: «Если не знаешь материала или надо сдавать зачёт, верное средство — завести Николая Палыча на рассказ о Мэрчисоне». Шарлоттой звали жену шотландца. Именно она заставила его заниматься геологией. В итоге баронет Родерик Импи Мэрчисон открыл три геологические системы из 12. В 16 лет он стал знаменосцем полка в войне с Наполеоном. В 23 года военный ветеран прикипел к аристократической безружейной охоте с собаками на красных лисиц и отдал этому благородному занятию 10 лет жизни, став лучшим ред-фокс-хантером Северной Англии. Алексей Иванов, сильно подтолкнувший меня в работе и добившийся издания моей книги «Вся Земля…», в предисловии к ней точно подметил, что я написал «автобиографию Мэрчисона». Так получилось, потому что я надолго с потрохами влез в это дело. Копал с 1963 по 2008 год, когда закрыл тему для себя. Мне удалось по межбиблиотечному абонементу добыть на месяц микрофильм книги в четырёх томах «Жизнеописание сэра Родерика Импи Мэрчисона в письмах и документах». Этих книг нет даже в «Ленинке» (сегодня Российская государственная библиотека — ред.). Она оказалась в Фундаментальной библиотеке Академии наук СССР и имела экслибрис с печатью «Из личной библиотеки Владимира Ивановича Вернадского». Издание, естественно, на английском. Целый месяц я переписывал книги о Мэрчисоне с экрана. Когда перевёл, передо мной открылась фантастическая картина его жизни, его открытий, того, как складывалась его работа. Кстати, коллектором, таскавшим образцы пород, у него был мальчишка по имени Чарльз Дарвин. После выхода «Происхождения видов» Мэрчисон жаловался: «Дарвин три раза упомянул меня только для того, чтобы лягнуть».

Пермские школьники поставили перед своей школой №9 штуф благородного камня серпентинита из зеленокаменного пояса Урала в честь Мэрчисона, отчаянного шотландца, увидевшего всю Землю с Земли. Затем екатеринбуржцы из Общества уральско-шотландской дружбы открыли памятную доску в честь Мэрчисона на трёхметровой глыбе ракушечника, украшенной обломком гигантского аммонита, — «Великому исследователю Земли сэру Родерику Мэрчисону» на реке Чусовой, недалеко от того места, где Мэрчисон с палеонтологом де Вернейлем перевернулись на лодке в речке Серебрянке, но спасли свои бесценные полевые книжки. Мне посчастливилось участвовать в торжествах по поводу этого события. Проект уральцев называется «Открывая Землю».

Пермь. Смыслы. Литература

Для меня Пермь — город литературный, весь пронизанный смыслами и знаками. Владимир Абашев точно сказал: «Пермь как текст». Я и выбрал город как место жительства по этому признаку. Когда мы с женой думали, куда перебираться с Дальнего Востока после завершения работ Суйфунской нефтяной партии, мне попался приличный тогда журнал «Молодая гвардия». Там был рассказ какого-то Астафьева с его молодой фотографией. «Останутся воспоминания», — потом он изменил название рассказа. Говорю другу своему Вадику Тихомирову: «Рассказ-то какой хороший. И фотка хорошая. Поеду в эту Пермь».

Случайно попадая в город, я по молодости не пропускал поэтические вечера. Были приличные стихи, хорошие, даже очень хорошие. А настоящие стихи… Перефразирую Цветаеву: «Я стихи узнаю по дрожи всего тела вдоль».

Как-то был вечер в Доме журналистов. Свои стихи читал парень, лучше сказать, паренёк из Березников в растянутом свитере — думаю, чего тут ждать. И вдруг!

Кофточка застенчивого цвета,
Под косынкой — золотая рожь.
Женщина, тиха, как бабье лето,
Протянула запотевший ковш.

Ничего она мне не сказала,
Просто поспешила напоить.
Петь устала, говорить устала,
Только нежной не устала быть.

Это был Алексей Решетов. Он читал очень тихо, шелестел, но его было слышно превосходно. Потом я заметил, у него были два слова: «точняк» и «фальшак». Это был такой точняк! Дело даже не в том, что мне в молодые годы странствий близок был поиск деревенского ночлега. Дело было именно в дрожи, в мурашах, которые побежали по шкуре, в шерсти, которая вся дыбом встала. Он прочёл еще несколько стихотворений. Два из них я сразу запомнил — «Кофточку» и «Мы в детстве были много откровенней». Не было чем записать. Всё замело, транспорт не ходил. Я шёл домой на Конпашни, то есть Коноваловские пашни (сегодня микрорайон Садовый — ред.), сквозь пургу и шептал стихи, боясь позабыть хоть одно слово. Знаете, это было счастье. Хотя Андрей Битов и говорит, что полного счастья не бывает — не хватает или 100 грамм, или 100 рублей. Булат Окуджава тоже предпочитал говорить осторожно — не «счастье», а «любви счастливые моменты». Уже потом я попал в решетовский круг, из которого сегодня в нашем городе осталось только четверо: Надя Гашева, Дима Ризов, Ира Христолюбова да я. Один за другим ушли Роба Белов и Володя Михайлюк, лучший Лёшин друг. Можно похвастаться? Однажды Алексей Домнин сказал мне:

— Твои птичьи стихи Витьке понравились.

— Какому Витьке? Болотову?

— Астафьеву.

Вхожу в село, ищу себе ночлег.
Его в селе найти нетрудно вроде —
Все избы одинаковы, у всех
Шатром стропила,баня в огороде.
Но я ищу — по-птичьи я свищу,
Мальчишески заливисто. Конечно,
Я мог бы не искать, но я ищу
Шест во дворе, а на шесте скворешню.

Много ли человеку надо? Брошенная на ходу похвала до сих пор греет. Но вот совсем недавняя история, связанная со стихами Лёши Решетова. Лежал я в больнице, в урологии. В палате все тяжёлые больные. Один, бывший конструктор, с самим Соловьёвым работал на моторном заводе, отказался от операции, его выписывают. Другой кроссворды решает. В углу у окна совсем плохой. Четвёртый — грязный матерщинник. Я выходил в коридор, когда он начинал изъясняться по-чёрному. Мне почему-то хотелось почитать им Решетова, хотя идея эта казалась совершенно безнадёжной. А тут случай — человека выписывают. Входит молодой краснощёкий врач и говорит ему: «У вас нехороший нарост. Всё-таки нужна операция». — «Мне 82 года. Какая может быть операция?» Врач молча ушёл, наступила тишина. Я рискнул.

Лежу на больничной постели,
Мне снится рябиновый сад.
Листочки уже облетели,
А красные гроздья висят.
И мать говорит мне:
«Мой мальчик,
Ты помни, когда я уйду,
Что жизнь наша горче и ярче,
Чем ягоды в этом саду».

— Чьи стихи?

— Алексей Решетов.

— Не знаю. Не слышал. Спиши слова.

— И мне.

— И мне.

— И мне.

Возвращается врач, протягивает конструктору листок:

— Мой телефон. Если что… Если передумаете….В любое время...

Святочная история...

В коридоре подслушал тихий разговор врачей:

— Фигли, 82 года...

Сначала думал, что «Пермь» — это парма, холм, поросший ельником, не просто лесом, а ельником. Только ель вызывает образ Кремлёвской стены. Однако знающие люди считают, что Пермь происходит от «пера маа» — «дальняя земля» на языке вепсов. Так что просторечная «Перемь» ближе всего к корневому «пера маа». Новгородцы шли за пушниной на восток через страну финноязычных вепсов. Показывают рукой на восток: «Что там?» — «Пера маа». Решили, что это имя собственное. Зазимовали на реке Вычегде и назвали это место Пермью Вычегодской, а один из притоков реки — Вишерой в честь реки, на которой стоит Новгород. Ласкало слух на чужбине родное слово «Вишера». Потом новгородцы проникли в верховья Камы. Её большой левый приток они, не мудрствуя лукаво, снова окрестили Вишерой, а приточек, для разнообразия, — Вишеркой.

А слово «великая» применительно к Перми — это уже след псковичей. Те тоже шли на восток и тащили за собой названия тех мест, откуда они родом (Псков стоит на реке Великой). Родина рядом, хотя бы в именах. Так по этой версии получилась Пермь Великая. И уж потом слово «великая» было переосмыслено и получило настоящее, теперь уже правильное своё значение. Я влюбился в слово «Пермь»!

Как-то я услышал по «Эху Москвы», что у историков существует понятие «миграция топонимов». Люди тащат за собой родные имена. На нашей земле — четыре города по имени Переяславль. И все они стоят на реках с одинаковым названием — Трубеж!

В 1977 году, в конце лета, когда Америка оплакивала уход из жизни Элвиса Пресли, два американских космических корабля, носящих французское имя Voyager, то есть «Путешественник», отправились в самое дальнее путешествие в истории человечества. К борту каждого из них были приторочены круглые алюминиевые коробки с позолоченными видеодисками. Записи: плач ребёнка, мамин шёпот, голоса птиц, зверей, людей на 55 языках, грохот вулканов и землетрясений, шуршание песка, океанский прибой, музыка Баха, Моцарта, Бетховена, джазовые композиции Армстронга, Чака Берри, народная музыка. После того как «Вояджеры» получили качественные снимки самых дальних планет, они получили новое задание — изучить переходные области между солнечной и межзвёздной плазмой и попытаться вылететь за пределы Солнечной системы. Корабли попали в зону «гелиопаузы» — там влияние Солнца, «солнечный ветер», ослабевает, но его ещё не может одолеть «галактический ветер». Последние новости: «Вояджеры» преодолели границу и вышли за пределы Солнечной системы. Это самая дальняя «пера маа». За далью даль, за далью даль. Но для меня, находящегося, по выражению Жванецкого, на «склоне вершины лет», вот что важно: я, как мне кажется, приблизился к разгадке Перми как земли, на которой мы живём. Ключевые фигуры — Чехов, Пастернак, Пушкин, может быть, Лермонтов. Но разгадка — именно в жизни и строках Чехова. В чём его тайна? Станиславский: «Глава о Чехове ещё не кончена, её ещё не прочли как следует, не вникли в её сущность… Пусть её раскроют вновь, изучат и прочтут до конца».

Может быть, мы ещё встретимся и поговорим об этом подробно. Не будем спешить. Не будем спешить...